Возвращение блудных сыновей
Заведующий церковно-приходской школой в Лесном Доле Сергей Алексеевич Каминский очень любил организовывать у себя дома субботние «посиделки» с чаем, баранками и белевской фруктовой пастилой, на которые обязательно приглашались лучшие ученики и преподаватели.
Школа в селе была большой. Радением попечительского совета удалось отстроить здание, которому и иной уездный город позавидовал бы. А что? Плотники имелись свои местные, а с деревом и проблем-то не случалось. Лесной Дол не зря Лесным Долом назвали.
Зимой в школе частенько обучалось более ста ребятишек разного возраста и достатка. Причем некоторые дети приходили на уроки аж за семь верст. По дороге шли они обычно компанией, да еще и с собачками, так спокойнее, волки не переводились в окружающих лесах. Хотя детвора больше боялась кабанов. Сам друг волк редко нападает, а вот что кабану в голову придет – никто узнать и не сможет.
В этот раз на «посиделки» к Каминскому пришли кузнец Ной Авраамович Кельт (как-никак член попечительского совета), учительница Аглая Павловна Мехоношина, бывший гимназист Василий Васильевич Рузаев, недавно получивший после экзаменации право на преподавание, да трое учеников второго класса.
По обычаю, разговор завязался с пустяков. Обсудили погоду, тех же «серых разбойников», похитивших свинью прямо в виду хозяйки – скупой Марфуши Лодкиной, посмеялись над проказами школьного кота Мурлеуса. Потом взрослые заговорили о журнале «Всемирная иллюстрация», а детвора занялась тихим поглощением чая и пастилы, то есть вполне достойным и приятным делом.
Когда ученики сочли, что пора, мол, и честь знать, и откланялись, то взрослые решили пригубить по маленькому стаканчику домашнего вина из бутылочки, принесенной Ноем Авраамовичем. Беседа пошла живее.
И тут новоиспеченный учитель Рузаев неожиданно задал вопрос Каминскому: «Вот вы, Сергей Алексеевич, в Императорском университете ботанику и химию преподавали. Профессором стали. Но теперь арифметике и родному языку крестьянских детей в глухомани учите. А когда батюшка Михаил приболел, так и Закон Божий с церковнославянским языком взялись вести. Наверное, с отрочества хотели учительствовать и в православной вере стойки были?»
Ной Кельт, услышав эти слова, только хмыкнул. Аглая Павловна же тихо с улыбкой произнесла: «Ах, Васенька, Васенька…» Каминский тоже улыбнулся и ответствовал:
– Нет, Василий Васильевич, сложно все происходило. Я с 12 лет в Бога-то и не верил. Да и откуда вере-то взяться? Папаша мой слыл в своем кругу человеком просвещенным, университет в Варшаве окончил, пошел далее по чиновничьей стезе, до товарища министра иностранных дел дослужился перед уходом на пенсион с полной выслугой. Неплохо музицировал. Читал журналы и книги на английском, французском и немецком языках.
Семья наша, конечно, числилась православной, однако церковнославянский язык отец презирал и называл остатком архаичной культуры.
Дома Библия имелась, но в немецком издании. Матушка через библейские тексты выучила меня с братом языку Шиллера и Гете. Она полагала, что так мы еще и приобретем вкус к хорошей поэзии.
Европу родители почитали, а к Империи относились снисходительно – Родина все же, хоть и непросвещенная.
На самых почетных местах у нас стояли книги Дарвина, Спенсера, Руссо, Вольтера. Красный уголок с иконами все же наличествовал. Но он вечно был закрыт занавеской, которую убирали, ежели какой из «мракобесных» гостей появлялся.
Конечно, в соответствии с правилами, мы исповедовались ежегодно. Но как? Лгали. Выворачивались. Умалчивали о грехах. Страшная беда для православного человека.
С дедом и тремя старшими братьями папаша не знался. Дедушка был протоиереем и служил в Свято-Покровском храме Карагородка. Дяди тоже принадлежали к духовному сословию. А один года с три тому назад принял монашеский постриг.
Деда я почитай и не знал, да и видел пару раз. Помню, что отец закатил скандал отцу и даже выгнал из нашей квартиры за обличение в безбожии. 16 лет мне тогда исполнилось.
В университет я поступил на факультет естественных наук, да еще и записался слушателем на философский. И там связался с молодыми революционерами. После года общения с ними мне они стали казаться недостаточно революционными и пекущимися о народном благе. Вон, власть сколько произвола творит, а они ей отвечать не хотят. Террор нужен.
Но нашелся у меня один соумышленник – студент-химик Валериан Обдоров. Решили мы с ним столичного градоначальника укокошить. Валериан бомбу сделал, я же приготовился исполнить роль бомбиста и убить ненавистного «сатрапа» аккурат в праздник Сретения Господня, когда тот будет из храма выходить.
Как и задумал, добрался к храму к завершению богослужения. Бомба за пазухой. Тулупчик все скрывает. Я ее спокойно несу, хотя и боюсь, что колба лопнет, тогда так рванет, что и меня в клочья раскидает.
Но вдруг незадача получилась. Его Превосходительство генерал Пашкевич, градоначальник Петрополиса, вышел из церквушки, а кругом толпа. Чувствую, что через нее мне не пробиться. И меня будто бесовским огнем обожгло: «Сейчас брошу бомбу в народишко. Тогда и встретятся они со своим Господом!» Да, только ничего не успел сделать! Меня за шиворот схватила чья-то сильная рука и поволокла прочь из толпы. Жандармы лишь посмотрели, как один человек тащит другого, и отвернулись.
Очнулся у какого-то мостика вдалеке от площади. Под ним бродячие собаки грызутся. Глянул я на человека, что мне «подвиг» во имя революции совершить не позволил. И обмер. Это оказался мой дед Филарет. Он в Лавру на праздник приехал. И начал протопресвитер меня увещевать: «Ты что же это задумал? Ведь сколько народу захотел убить! Ладно, в Господа нашего Иисуса Христа не веруешь, но что совесть свою на барахолке распродал?»
Бомба у меня из тулупа выскользнула, да и шлепнулась под мост. И грохнула так, что уши заложило. Смотрю, а от собак лишь ошметья остались. И я заплакал, зарыдал, завыл. И подумал: «Как дед узнал-то?»
Дед же, перехватив мой взгляд, опять заговорил: «Не понимаешь, как я проведал о твоем преступлении? Тебя случаем обнаружил, а глаза бешеные, как у душегуба. Собачушек ты сейчас пожалел. А человеков кто жалеть будет?»
Тошно мне стало на душе. Тут и жандармы появились. Взрыв многие тогда услышали. Я им и сдался, признавшись, что хотел генерала Пашкевича уничтожить. Забрали меня в каталажку.
В арестантском доме я почти три месяца отсидел. Дедушка ко мне чуть ли не через день захаживал. Обо всем мы с ним переговорили. Через месяц я исповедовался как положено, но не ему, а тюремному батюшке. Дед посчитал, что так честнее перед Богом и людьми будет. И стало мне легко-легко на душе. Запела она. Причастился.
А потом меня по суду и отпустили, разве что поставив под надзор полиции. Рассказывают, что из университета хотели исключить как смутьяна, но сам Пашкевич вмешался, заявив ректору, что надо миловать оступившихся.
С тех пор меня неодолимой силой в храм потянуло. И я осознал, что все науки нам помогают постигать мир, Творцом созданный. К деду каждое лето стал на вакации ездить да в храме прислуживать.
Папаша же на меня осерчал. Обозвал поповским охвостьем и пригрозил наследства лишить. Но прошу поверить – аз грешный этим совершенно не обеспокоился.
Родитель переключился на воспитание младшего сына Егора, а когда мой брат стал модным художником, так в восторг впал от его успехов. Да тут грянула беда – Егор на кокаин и французское вино подсел. И кончился его успех. Отец впервые бросился к деду – помоги!
Дедушка и сказал: «Покайся сам. Господь все управит». Так и вышло годков этак через пять.
Ныне брат в монастыре живет, иконы пишет. Папаша же, схоронив матушку мою, переехал в провинцию, купил домишко в Карагородке, да и храму помогает чем может, хотя дедушка по возрасту и здоровью за штат вышел.
Я же потрудился на ниве науки, да и отправился крестьянских деток учить. Надо, чтобы из них вырастали добрые граждане Империи. Арифметика – дисциплина серьезная и важная. Но без Закона Божьего никуда не деться. Школа должна готовить маленького человека к настоящей жизни. А безбожная школа кормит людей лишь иллюзиями. Сам на себе то испытал.
Александр Гончаров
