Война глазами десятилетнего мальчишки

К 70-летию Великой Победы

Из писем к сестре

Октябрь 1941 года… Положение на фронтах становилось все тревожнее. Через Старый Оскол прошли десятки тысяч беженцев, получивших здесь отдых, ночлег, питание. А на запад шли эшелоны с войсками, техникой и боеприпасами. С середины октября 1941 года началось строительство полевых оборонительных сооружений на подступах к Старому Осколу и на территории Старооскольского района.
Из воспоминаний старооскольца Виктора Леонидовича Крамского: «Жизнь менялась на глазах. Заставили оклеить стекла окон полосками бумаги. Ввели светомаскировку, по вечерам ходили и проверяли – если у кого пробивался свет, заставляли лучше заклеивать окна. Всем приказали в саду или в огороде сделать убежище. Уже в июле над городом стали появляться немецкие самолеты. Диктор местного радио объявлял: «Граждане, воздушная тревога!». На балконе почты (ныне краеведческий музей) установили сирену. Вой сирен, отрывистые гудки фабрик и заводов, паровозов. Первое время это вызывало тревогу, но потом настолько привыкли, что перестали обращать внимание. 1 сентября 1941 года в школу не пошли, в зданиях находились воинские части… В октябре началась эвакуация…». Так пришла Великая Отечественная война в Старый Оскол.
Сегодня мы публикуем воспоминания о жизни Старого Оскола во время Великой Отечественной войны, написанные свидетелем и очевидцем тех страшных дней – Эдуардом Леонидовичем Кравцовым, уроженцем слободы Троицкой (Стрелецкой) города Старый Оскол. В то время Эдуарду Леонидовичу было 10 лет. По просьбе своей сестры Эммы Леонидовны Кравцовой он описал свои детские воспоминания в письмах к ней в 2009-2010 годах.

…До 1942 года для многих из местных жителей война была где-то там… Изредка пролетали вражеские единичные самолеты. Над железнодорожным мостом зависали «рамы» (самолеты-разведчики – прим. ред.), хлопали зенитки, отбивал дробь зенитный пулемет. Вечерами мы видели, как около самолетов разрывались снаряды, но попаданий в цель не было, так как самолеты были на большой высоте и выглядели этакими маленькими крестиками.
В слободке был расквартирован пехотный батальон. Вооружен он был трехлинейками и одним пулеметом «Максим». Они за ним ухаживали, как за младенцем. К ним приезжала самодеятельность, и недалеко от нас смастерили сцену, на которой я впервые увидел кукольный театр. Но и, конечно, выступали артисты. Даже помню некоторые сатирические куплеты в адрес Гитлера. Из личного состава помню солдата по фамилии Пулин – хорошо плясал, и очень застенчивого бойца по фамилии Синельников. В свою память он у нас оставил эмалированную кружку с изображением какого-то цветка. Правда, до этого отдыхали в слободе после боев партизаны, которые рассказывали о своих сражениях с немцами. Среди партизан-мужчин были и женщины.
Перед самой массированной бомбежкой, которая длилась двое суток, батальон тихо снялся и ушел.
Куда снялся батальон, не знаю, но поговаривали, что в Гуменский лес (ныне Атаманский), где якобы и погибли. В этом же году стали приходить похоронки.
…Во время бомбежки было светопреставление. С вечера налетела туча за тучей самолетов на город, а часть на станцию. Одна группа уходит – и тут же прилетает следующая. И так два дня и две ночи. Самолеты с воем и сиреной наводили смертельный ужас, казалось, что все мы в железной бочке, и нас катят по булыжникам. По улице бежали обезумевшие люди, раненые – сплошным потоком. Я вышел в короткое затишье – а кругом огонь полыхает до небес. Горело все, что могло гореть в городе и на станции, а слободка, казалось, в этом огненном шатре. В подвале, или как его называли Тулиновы, в «выходе» – женщины и дети. Все мы молились и просили судьбу смиловаться над нами. Среди третьей ночи затихла бомбежка, и мы – бабушка, Надя, мама, нас четверо, Поляковых семья, коза двинулись в путь вместе с потоком, людским потоком в сторону Бора. Немного отдохнули в конюшне, а потом разместились в доме, где сейчас проживает Женя. Но утром где-то рядом началась ружейная и пулеметная стрельба. Мы распластались на полу, чтобы нас не поразили шальные пули. С наступлением затишья мы высыпали во двор, и тут я впервые увидел немцев. Шли они цепью во фронт. В едкозеленой форме с закатанными рукавами, автоматы наперевес, и то и дело стреляли перед собой метров на пять. Так как почва там песчаная, то от пуль поднимались бурунчики. Как я потом понял, это маневр устрашения. Но лично у меня страха не было, или он уже притупился. Меня скорее одолевало детское любопытство. Говорили, что немцы людей вешают, а я не знал, как это происходит. Знал, что одежду вешают на крючок, а как же людей? За бороду, что ли? Вот это у меня врезалось в памяти. Потом я узнал, что вешают при помощи веревочной петли…
Прошла цепь; подъехал автомобиль, сзади плелись мужики, груженные пулеметными лентами. В их числе я узнал Кирюху. Ранее подъезжали наши якобы офицеры, но это была немецкая разведка. Так вот, уже с немецкой машины то ли переводчик, то ли знающий русский язык офицер заявил: «Русские большевики разбиты, все немедленно возвращайтесь домой». И пошла вереница людей в обратную сторону. Кто-то, как мы, рядом, а кому-то и не возвратиться. На закате солнца мы подошли к территории МТФ колхоза «Большевик». На берегу реки, между кузницей и конторкой т. Шуры Гуровой стоял немецкий офицер со спущенными помочами, в нательной рубашке с биноклем. Рядом с ним пушка, и он подавал команды на выстрел. Пушка била в Тулиновский дом. Не помню, с кем мама побежала посмотреть, что с Кравцовским домом. Ночевали мы уже в своем доме.
Начались дни оккупации нашего края. Но, как говорит актер Коневский в своей передаче, «это уже другая история».
…На другой день потянулись немецкие группы, но больше конные. Заглянули и к нам. Заставили папу под дулом автоматов ловить бабушкиных (Кравцовой) кур. Но так как у папы это плохо получалось, они при помощи автоматов быстро с курами расправились и тут же начали их варить. Когда ели кур, громко смеялись. Не знаю, где папа потом скрывался, но однажды зашли к нам в дом и из шифоньера забрали кое-какие вещи, почему-то прятали за китель и под каску, взяли часы и написали расписку, мол, в комендатуре вам вернут.
Мы ездили с мамой с этой распиской к коменданту. Оказалось, что в ней была написана матерщина, а комендант сказал, если мама узнает этих солдат, то он их пух-пух. С тем, то есть без вещей, мы вернулись домой.
На улицах стали патрулировать военные, и еще прохаживались румынские жандармы с большими петушиными хвостами, прикрепленными к головному убору (пилотке), с оружием и плеткой. А еще дней через десять в слободке расквартировали мадьяр. В их составе были венгры, румыны, чехи. Во дворе у бабушки разместилось семь кибиток.
У Масневых разместили кухню. Кушали они свои традиционные блюда: фасоль, бобы, перец, мясо и еще что-то, чего я не знал. Такая деталь: котелки квадратные с ложкой и вилкой.
Так пошла жизнь в оккупации. Вскоре был сход, и выбирали слободского старосту. Если мне память не изменяет, фамилия (его) Туренко. Он был больной и отказывался, но люди его уговорили, чтобы был старостой свой человек. После освобождения Оскола его посадили, и он «отбухал» восемь лет.
Вскоре появился Сергей Маснев. Я самолично слышал его сказ: «Я был сержантом. Группа солдат легла спать, а я бросил связку гранат в блиндаж, где они спали. После чего сдался в плен немцам. Все, пришло наше время». Немцы его, конечно, отблагодарили и назначили полицейским. В общем недовольные Советской властью сразу подняли голову. Не думали они, что немцев погонят до самого Берлина.
Вскоре, после расквартирования мадьяр, немцы начали гнать колонны пленных красноармейцев. Колонны были многочисленными, по сто и более человек. Гнали их сразу на станцию, а иногда через тюрьму. Не помню, то ли у Киселевых, а может быть, где-то рядом с артезианским колодцем жил военврач – чех. Он встречал колонны пленных и все смотрел, нет ли среди пленных его сына, так как его сын был офицером Красной Армии.
Среди расквартированных у бабушки во дворе был солдат – румын Ровка. …Все они ко мне были благосклонны, и когда я однажды сильно заболел, они постоянно спрашивали маму о моем самочувствии, а врач даже выписал то ли три, то ли пять килограммов муки.
Вреда нам они в слободке не принесли. На воротах домов были наклеены предупреждения: «Если будет убит немец, то от места его гибели будет расстреляно 150 человек гражданских». За полицейского – 130 человек, за мадьяра – 60 человек». Вот как немцы ценили своих союзников. Ниже нашего изменника-полицейского в два раза. Такие они были и вояки. Когда наши войска подходили к городу, их почти не кормили, и потому они гибли от мороза и холода тучами.
Еще один случай, касающийся нашей семьи, печальный и несправедливый. Кравцов Иван Тихонович жил с семьей: т. Настей и Ирой на ст. Касторная-Новая.., и был начальником депо. Я помню их квартиру и первую пробную бомбежку Касторного немцами. Перед оккупацией семья Ивана Т. была эвакуирована, а все ценные вещи (одежду) в чемоданах они оставили у бабушки Кравцовой. Папа спрятал-закопал и сверху завалил хворостом, в общем, замаскировал. Месяца за два до нашего освобождения (был уже снег) бабушка засомневалась в их наличии или каким-то образом кому-то пожаловалась. …Приехал бургомистр в розвальнях на конях-птицах с полицией и заставил папу раскапывать хрон в присутствии соседей. Все содержимое описали, забрали, а папе пригрозили расправой за пособничество большевикам.
В Касторном был комический случай: когда немецкий самолет сбрасывал бомбы, мы перепугались, попадали на пол, как нас инструктировали солдаты, а тетя Настя залезла головой в духовку. Потом долго плакали и смеялись. Что значит страх…
Следующее повествование будет об отступлении немцев, их моральном духе, о днях боев за наше освобождение. О подготовке к Курской битве наших бойцов, которые были в слободке. О ночных бомбежках и так далее, вплоть до нашего отъезда в Караганду.
…В конце января стали доноситься звуки артиллерийских залпов. Вначале глухо, но с каждым днем звук выстрелов пушки доносился ближе. Пошли обозы с отступающими. Какие части первыми отступали, не знаю, но морального духа среди них не наблюдалось. Оборванные, сапоги стоптанные, головы обмотаны теплыми женскими платками, а то и просто куском байкового одеяла. Так длилось дней десять. Ближе к февралю на слободку пришло свежее немецкое подкрепление. Были установлены зарытыми в землю бетонные колпаки. Все это было направлено в сторону луга и ольхового леса.
Когда наши войска подошли к Старому Осколу, то, чтобы освободить слободку, необходимо было провести бросок через этот луг. Вот здесь наши отцы, деды, братья и чьи-то сыновья положили много голов. Танк не пустить, так как болото. Бомбить нельзя, рядом мирное население. Немцы же били наших, как в тире. Три точки с пулеметами на железнодорожной насыпи. За насыпью засели минометчики. На церковной колокольне (Свято-Троицкого храма – прим. ред.) немцы установили крупнокалиберный пулемет. У них обзор – все как на ладони. Дней десять со стороны дубового леса, еще этот лес называли «руденко», била артиллерия по церкви, но мешал купол с апостолами. Он шире колокольни, и потому его разнесли в щепки.
К нам немецких постояльцев не расквартировали – из-за малых частей и тесноты. Но в один день грузный немец заставил вскипятить воду, взял корыто и искупался. Объяснил, что он работал машинистом, и что у него есть «киндер». Потом он принес большую банку из-под повидла. Пальцем снимал со стенок остатки и давал Борису и Валерию облизывать палец, не забывая при этом и сам облизнуть.
Бургомистр с полицаями готовились к драп-маршу. Утром немец зашел и сказал, что во время патрулирования он услышал выстрел. Серега Маснев помылся и вышел на улицу, чтобы встретить бургомистра с Горшковым. На санях они хотели драпать. Но кто-то его уложил одним выстрелом. Возмездие свершилось. Немец, как мог, объяснил, что когда услышали «пух», подошли, а ему уже капут. Население не тронули, но мы из подвала Белкиных перебрались в Тулиновский дом и подвал. Еще перед боем в Тулиновскую комнату (зал) принесли купель и крестили детей, которые были еще не крещены. В том числе я, дети Поляковых, в общем, нас было много, в том числе и взрослые. Все это было сделано, чтобы немцы не расстреляли…

…Нужно сказать, что наши пушкари были отменными. Выпустили сотни мелких снарядов по церкви, но рядом стоящие дома не задели. Ночью я вышел на крыльцо и увидел огненный снаряд, который угодил прямо в колокольню. Пулемет замолк и упал с грохотом на церковную крышу, затем мягко ударилось что-то. Как я потом догадался, это убитый пулеметчик. Вскоре завыла «Катюша». Стреляла она через город больше для устрашения. Летом я с мальчишками бегал смотреть, куда падали реактивные снаряды. Потратили мы день, зато посмотрели, а вернувшись, получил от мамы хороший нагоняй, но это не испортило моего впечатления.

Во дворе у Овсянниковых стояла пушка, колеса ее были прикреплены к буковым полозьям. Тягали ее лошади. В доме находился дед, его немцы выгнали в сарай к лошадям немцев, а сами остались в тепле. Дед шибко обиделся и облил полозья водой. Ясно, когда заиграла «Катюша», немцы не могли пушку сдвинуть с места. Темно, под утро надо драпать. Они отрезали упряжь и ускакали за город. Мадьяр перестали кормить, и они умирали от голода и холода. Немцы старались своих убитых увозить с поля боя на специально сделанных лодочках, установленных на лыжи. Раненых своих, которых не успели отправить в Германию (тяжелых), в одном из больничных корпусов при отступлении облили бензином и подожгли. Вонизма в том месте была страшная.
В день освобождения воцарилась с утра пугающая тишина. Где-то часов в десять мы, мальчишки, вышли на улицу в ожидании чего-то. Мороз, солнце, воздух с синевой. Сама природа притихла, ни ветерка. И вот из-за угла кладбища появился «козлик» без тента, облепленный нашими, русскими бойцами. Все в полушубках, с автоматами. За первой машиной последовали другие. Красноармейцы бросились к детворе, берут на руки, плачут. Я запомнил, как один, видимо, старший, плачет и приговаривает: «Дети! Дети! Сколько нас полегло, чтобы вы были живы». Я и сейчас не могу без слез это вспоминать. И пошла наша до боли родная армия. Столько техники – и еще больше уверенности, что теперь немцу придет конец. По крайней мере, я еще не понимал, что не за Старым Осколом Германия, и что еще долго биться и далеко идти. Да что я тогда и знал, кроме слободки, станции и города. Правда, знал еще Бор, так как перед войной совсем мальцом бегал смотреть пожар на Бору. Огонь сметал дом за домом, стояла страшная жара. Кто меня взял в этот «поход», не помню. Но я от солнца тогда обгорел, а цыпки мне мама отдраивала одежной щеткой с мылом. Я орал, как подрезанный поросенок.
Власти дали людям чуть-чуть подкормиться и после боя разрешили сутки попользоваться трофеями со складов на станции.
…По весне (1943 года – прим. ред.) расквартировался танковый корпус. В слободке в основном расположилась автотехника. Мы впервые увидели, что у армии есть не только «полуторки» и ЗИСы, но и Форд, Шевролет – грузовики, и рядом с нашими «козликами» – американские «козлики» «Виллис». В садах разместились Т-34 и КВ. Началась подготовка войск к Курской битве. За время нахождения танкового корпуса немцы нас не бомбили.
Но вот выдают новое обмундирование бойцам, танкистам. Гимнастерки со стоячим воротником и первые погоны. Мы, мальчишки, стали изучать воинские звания по лычкам и звездам. Треугольники, кубики, шпалы и ромбы ушли в прошлое.
…Да, армия не была подготовлена к войне, в то время как Гитлер уже научился сам и научил свою армию громить мелкие страны, подбираясь к крупным державам. Но наша страна «очухалась», проснулась, научилась вначале обороняться, а потом громить эту машину. В первые годы немец пропагандой и страшной силой техники нанес большой материальный и моральный урон стране. Только за 1941 и в первую половину 1942 года в плен сдалось свыше шести миллионов человек. Вот почему появились загранотряды. Сколько только со слободки людей сложило голову на фронте…
А теперь о том, как люди находили себе то мизерное, что поддерживало жизнь. Обувь донашивали старую, а потом начали шить бурки из всякого тряпья с ватой. Откуда-то появились спецы, которые клеили галоши из старых автомобильных камер. Галоши можно было выменять на что-то другое. Бабушка Акулина была мастерица по буркам. Что-то перелицовывала, перешивала на своей безотказной машинке «Зингер».
Сельские жители тянулись цепочкой мимо церкви на рынок с провизией (топленое масло в бутылках, яички, картофель), но обуты все были в лапти. Эта обувь была для горожан непривлекательной, но в смысле здоровья превосходила всю городскую самодельщину. Продукты добывали в основном менами, или по-теперешнему «бартером». Что-то имели на приусадебных участках. В меню летом, когда много зелени, преобладали зеленые борщи, к зиме кулеш – картофельный. Суп с добавлением пшена. Свекла, тушеная с картофелем, квашеная капуста, и просто свекла, в конце лета кукуруза.
Когда пришли немцы, то все железнодорожные вагоны, сожженные и даже некоторые целые, которые были на станции, сгоняли на ж.д. ветку за слободку и танком сваливали под откос. Три паровоза свалили около моста, и потом от моста до станции по обе стороны ж.д. дороги все было завалено вагонами. В этих вагонах можно было кое-чем поживиться. В частности, несколько вагонов было с горелой рожью, смешанной с пулями и осколками. Эту рожь мыли в корытах, веяли, перебирали, мололи (были такие ручные терки на два человека, сидят двое и туда-сюда, как веслами, работают, глядь, а там всего чуть-чуть муки). Мука была черная, а хлеб не всходил, а так лепешкой и пекся, и получался «чернее черноты», как в песне. Не жевался, прилипал к зубам, со сладким привкусом, горький, но желудок им забивали и заглушали голод.
В одном вагоне были книги. Я принес несколько книг, не зная, что принес. Среди книг оказался букварь, по которому я потом учился. И, как всегда в жизни, кто-то себя обеспечил и досками от вагонов, а кто и ничего.
Перед оккупацией более полугода через наши Оскольские земли шли стада и табуны брошенной скотины. Но был приказ: «за мародерство – расстрел». Законопослушные голодали, а предприимчивые пережили за счет этого и войну, и послевоенный голод.
Александра Тихоновна перегнала колхозный скот в Саратовскую область. Во время перегона скота она попала под бомбежку, где и получила контузию, после чего стала болеть. Постепенно стала глохнуть. Но работу она свою знала и отлично ее выполняла. До войны участвовала в сельхозвыставках, за что дважды ее награждал Орденом Почета сам дедушка Калинин. Вернулась она со скотиной, но только не с той, которую отправила. Дали быка-производителя, который почти год таскал телегу, и несколько коров. Вот с таким «арсеналом» начала она с Павлом Дмитриевичем восстанавливать сгоревшие коровники, строить новые свинарники, конюшню.
После Караганды я принимал участие в изготовлении самана для строительства телятника. Я считаю, что героя Соц. Труда Александра Тихоновна получила заслуженно. Вместе с ней это звание в колхозе «Большевик» получили еще пять человек, в том числе одна доярка из рода Простаковых. И как бы не ругали Павла Дмитриевича, он и повоевал, и колхоз почти за хвост вытащил.
Но я немного отошел от начатого. Почему немцы валили под откос вместе с горелыми вагонами и хорошие, в том числе и паровозы? Потому что они не могли их использовать, так как у немцев железнодорожная колея уже нашей. Они одну ветку быстренько сдвигали, и грузопоток пошел. Когда наши войска вернулись, ставили рельсы на прежнее место.
Немцы не трогали тюрьму и больничный городок, не трогали и наши, так как и тем, и другим без этих объектов не обойтись. Хотя разбить тюрьму можно было пуще простого.
В конце 1944 и начале 1945 гг. начал свирепствовать сыпной тиф. Я вместе с другими слободскими ребятами: Шуриком Ворониным, Геной Поляковым, Шевелевой, девчонкой старше меня, не помню, как ее звали, и другими из слободки, которых я не помню по фамилии, лечились в указанной выше больнице. Не описываю, как там лежалось и как лечилось.
Не ожидая конца войны, стали расчищать здание твоего техникума, точнее, не здание, а то, что от него осталось. А остались стены со звездным потолком, перекрытия были побиты и сожжены.
В 1945-1946 годах появился коммерческий хлеб. Но очереди были километровые, в несколько рядов. Драки, ругань, голодному человеку не до благородства. Я лазил до окошка под ногами. Меня давили. Вытаскивали за волосы. Но я видел заветное окно. А деньги сжимал в левой и правой руках под расчет. Вначале подавал правую руку, потом левую. Таким образом я доставал сразу два килограмма. Потом и такого хлеба не стало. Да и топлива негде взять. Живи, как хошь. И это после такой Победы!
Сейчас я понимаю, что правительство готовилось к новой войне. Тогда же мал был, и ума не было, да и сейчас не густо. Голодный разум ничего не хотел понимать. Сарай пустили на топливо, плетень в печи сожгли, ворота сожгли. В лесу какие-то мужики с трехлинейкой гоняли. Так приходилось группой, со взрослыми ходить в лес по дрова ночью. Но что я мог донести? Только долю от взрослого, да и то с огромным усилием. Но то было время выхода народа из пепла. Все медленно отстраивалось заново.
Это моя оценка тех тяжелых времен. Мог попутать некоторые фамилии. Остальное я видел, прочувствовал и оценил по тем временам со своих детских позиций и запомнил на всю жизнь.

Воспоминания Эдуарда Леонидовича Кравцова
из писем к сестре Эмме Леонидовне Кравцовой. 
2009-2010гг.

Материал подготовлен научным сотрудником Александро-Невского кафедрального собора 
Светланой Шестаковой.

Фото из Госархива Курской области.