«…Утешить одним словом»

К 215-летию со дня рождения
иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова)

Имя выдающегося русского православного философа и писателя Константина Николаевича Леонтьева XIX в., принявшего по благословению преподобного Амвросия Оптинского тайный постриг с именем Климента, не так уж хорошо и известно за пределами научных кругов.
В советские годы о Леонтьеве не писали и не говорили, а его могила в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре была уничтожена. Крест над местом упокоения Константина Николаевича востановили только в 1991 году.
Константин Леонтьев далеко не сразу пришел к Православию, ибо воспитывался в малорелигиозной семье. А первым духовным наставником его стал старец Иероним Афонский (Соломенцов) – «выходец из старооскольских купцов».
Воспоминания об отце Иерониме у Леонтьева разбросаны по многим статьям и письмам. С некоторыми фрагментами из них мы и предлагаем ознакомиться нашим читателям. Цитаты приводятся в авторском написании.

С отчаянием во всем земном и с духовным восторгом я, будучи консулом в Салониках (в Солуне), поехал на Афон и умолял о. Иеронима постричь меня тотчас же. − Мне отказали… Видевши мое горе, он благословил мне подать в отставку. − Я чувствовал, что я буду покойнее, когда буду знать, что я волен хоть завтра пойти в монахи. − Я радовался также и тому, что отдам Богу мою обеспеченность и мое служебное честолюбие.

«Моя исповедь»

* * *

Греческий монастырь Св. Пантелеймона беден, разорился до того, что у монахов, наконец, нет ни бобов, ни чечевицы, скоро не будет хлеба. Протат официально объявляет его банкротом.
Игумен вспоминает про одного сурового и умного иеродиакона, русского, из Старого Оскола, который живет на Афоне у моря, в пустынной келье, и в безмолвии молится и разводит цветы. «Он принесет нам благословение», − говорят греки. Зовут его. Он соглашается. Сам он не так богат; но он мужествен, ума необычайного, он музыкант, он иконописец, он строитель, он богослов хороший, стал иеромонахом, он Церкви подвижник стал неутомимый, он исповедник тонкости и опыта редких.
 Вслед за его поселением монастырь наполняется русскими, монастырь строится, богатеет, цветет; воздвигается собор в строгом греческом вкусе, обрабатываются запущенные хутора в окрестностях, вырастают снова пышные, порубленные от бедности леса; люди просвещенного общества (русские, конечно, ибо просвещенные греки никогда не ездят на Афон) находят отраду в его беседе и уезжают с Афона примиренные с монашеством.
Когда эти русские миряне чего-нибудь не понимают на Афоне и осуждают что-нибудь византийское у греков, отец Иероним обличает их односторонность или слишком французское, модное понимание Христианства, которое должно быть милостиво, но должно быть и грозно по духу самого Евангелия.
Русский светский человек уезжает, поняв лучше афонских греков и ценя их древнюю суровость.

«Панславизм на Афоне»

* * *

О. Иероним стал духовником и старцем еще немногочисленной тогда русской братии в монастыре Св. Пантелеймона. Это был не только инок высокой жизни, это был человек более чем замечательный. Не мне признавать его Святым, − это право Церкви, а не частного лица, но я назову его прямо великим; человеком с великой душою и необычайным умом. Родом из не особенно важных старооскольких купцов…, не получивши почти никакого образования, он чтением развил свой сильный природный ум и до способности понимать прекрасно самые отвлеченные богословские сочинения, и  до умения проникаться в удалении своем всеми самыми живыми современными интересами, Твердый,  непоколебимый, бесстрашный и предприимчивый; смелый и  осторожный в одно и то же время; глубокий идеалист и деловой донельзя; физически столь же сильный, как и душевно; собою и в преклонных годах еще поразительно красивый, − отец Иероним без труда подчинял себе людей, и даже я замечал, что на тех, которые сами были выше умственно и нравственно, он влиял еще сильнее, чем на людей обыкновенных. Оно и понятно. Эти последние, быть может, только боялись его; люди умные, самобытные, умеющие разбирать характеры, отдавались ему с изумлением и любовью. Я на самом себе, в 40 лет, испытал эту непонятную даже его притягательную силу. Видел его действие и на других…

«Воспоминание об архимандрите Макарии,
игумене русского монастыря св. Пантелеймона на горе Афонской»

* * *

Полного равнодушия не смели приписывать себе и великие аскеты; по свидетельству отца Иеронима, борьба с самолюбием даже у Афонских пустынников, живущих давно в лесу или пещерах, самая упорная из всех. Деньги им уже не нужны; к молитве постоянной и телесным подвигам они себя давно приучили, чувственность слабеет с годами; но с самолюбием до гроба и этим людям приходится бороться.

«Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе»

* * *

Отец Иероним был человек железной воли по преимуществу. Его внутреннее «самоваяние», вероятно, имело целью прежде всего смягчить свое сердце, сломать, смирить свою по природе гордую волю. Возможно также, что именно с намерением отстранить от себя все искушения власти над кем бы то ни было, он так упорно и долго отказывался от иеромонашества и в России, и на Афонской горе, и только самое строгое повеление его святогорского наставника, старца Арсения, вынудило его принять хиротонию. Я слышал от него самого, что из России он уехал тогда, когда архиерей, полюбивший его, сказал ему: «мы тебя далеко поведем».
Отец Иероним был до того всегда покоен и невозмутим, что я, имевший с ним частые сношения в течение года с лишком, ни разу не видал − ни чтобы он гневался, ни чтобы он смеялся, как смеются другие. Едва-едва улыбнется изредка, никогда не возвысит голоса, никогда не покажет ни радости особой, ни печали. Иногда только он немного посветлее, иногда немного мрачнее и суровее.  А между тем он все чувства в других понимал, самые буйные, самые непозволительные и самые малодушные. Понимал их тонко, глубоко и снисходительно. Все боялись его, и все стремились к нему сердцем.
− Какое у него «тяжелое» лицо! − сказал мне один набожный юноша-грек, вглядевшись в него.
− Как он умеет успокоить и утешить одним словом, одним взглядом своим, − говорили мне монахи.

«Воспоминание об архимандрите Макарии,
игумене русского монастыря св. Пантелеймона на горе Афонской»

* * *

В Великую пятницу в соборном всенощном служении участвовал и старший русский духовник, о. Иероним. Я жил уже давно на Афоне и ни разу не видал его служащим. Он и тогда уже был очень слаб, страдал опасными и тяжкими недугами, не раз к ужасу всей братии  приближавшими его к могиле; ел очень мало и целые дни и ночи был занят выслушиванием «откровений», хозяйством монастыря, чтением духовных и даже светских серьезных книг, чтобы быть на уровне современных понятий, и сверх всего этого бремени, он не мог, как влиятельный человек и духовный начальник в единственном русском монастыре, имеющем представителя в Святогорском Протате  (Синоде), устраниться вполне и от некоторого невольного  участия в международных вопросах и движениях,  отражающихся на Святой Горе неизбежно, вследствие общей запутанности дел Турецкой Империи. Волей-неволей, нередко вследствие внешних давлений, о. Иерониму приходилось не быть ничему чуждым, ибо он был незаменим, и в глазах всей русской братии, начиная с Архимандрита − покорного ему постриженника и сына, и в глазах поклонников, и во мнении посольства нашего, консулов и даже многих единоверцев наших на Афоне: греков, болгар и румын.
Когда же ему оставалось время для богослужения и где же было взять для этого в обыкновенные дни телесных сил?  Но в эти великие дни искупительных страданий мощный дух великого старца побеждал изнемогающую плоть.
В Великую пятницу мы видели о. Иеронима служащим. Мы все удивились; мы восхищались внезапно проявившеюся в нем бодростью телесной; он вдруг помолодел, как будто вырос: на красивом, поразительно строгом, необычайно выразительном и твердом лице несказанно чтимого и любимого нами пастыря светилось нечто особое − торжественное, тихое, серьезное.

«Пасха на Афонской горе»

* * *

Что касается до милостыни собственно, то и о. Иероним славился на Афоне щедростью своей к нуждающимся. Я сам знаю, сколько он делал и вещественного добра…
Вообще я сознаюсь, что я сказал здесь очень мало об о. Иерониме, и даже то, что я сказал, совершенно недостойно ни его великого значения, ни его великого характера.

«Воспоминание об архимандрите Макарии,
игумене русского монастыря св. Пантелеймона на горе Афонской»