Солдатское чудо

В старой столице декабрь задался суровым. Больше всех ворчали старожилы, вспоминая, что такого мороза и таких метелей не было чуть ли не со времен императора Александра Ромея. Дворники же сохраняли невозмутимый вид, чистя снег с каким-то азартом и высокомерно посматривая на жильцов доходных домов. Они-то знали, что ночью, в неурочный час открывая ворота или калиточку для загулявших обитателей квартир, свои 50 копеек серебром, а то и рубль, возьмут уж наверняка. Кому захочется лишние минуты торчать у входа при морозе в минус тридцать, да еще и с ветерком? Валеночки-то и полушубки господа не любят, а в лакированных модных ботиночках и французских пальто много у домовой ограды, согреваясь, не напляшешь. Наблюдая праздничную иллюминацию, щеголю так и вообще захочется взвыть, мечтая о тепле и уюте.

Впрочем, заботы и печали гражданских штафирок солдат гарнизонного караула совершенно не волновали. В ночь с 31 декабря на 1 января Александрийский полк заступил в караул. Служба же есть служба, хочешь не хочешь, а тяни «За Веру, Царя и Отечество».

Старший унтер-офицер Василий Адрианович Ломовцев, как всегда, занимался привычным делом – курил трубочку, гонял рядовых из «молодняка», чтобы больше уголька подсыпали в огромное жерло печи и экономили дрова, ну и присматривал за бодрствующей сменой, посаженной чистить штуцеры.

«Андрияныч, пойдем вечерять, чем Бог послал!» − этот возглас унтера Кобелева оторвал Ломовцева от созерцания потуг рядового Голикова неумело убрать рассыпавшуюся золу. «Потрапезничаю, вернусь, поучу уму-разуму», − подумал про себя Василий Адрианович.

За столом расселись три унтера и подпрапорщик Нагайцев. Ломовцев откушал постные щи, гречневую кашу без масла, да преспокойно выпил большую кружку липового чая с одним кусочком пиленого сахарку. Хорошо. Тепло. Слава Господу нашему Иисусу Христу!

Василий Адрианович опять раскурил трубочку. И отметил, что в комнате стало жарковато. Солдатики раскочегарили печь на полную мощность.

− Ты чего такой смурной, Андрияныч? – спросил унтер-офицер Кобелев.

− Ах, Кобелев, Кобелев. Лучше бы помолчал. Везет тебе, что пост идет, а то мог бы и рожицу тебе начистить, − спокойно вымолвил Ломовцев.

− Дык за что?

− Мы, братец, в карауле. Это в трактире, вне службы, ты меня можешь Андриянычем кликать. Да хоть горшком, хоть ухватом, только в печь не ставь. А на службе, да перед солдатами, изволь обращаться по уставу.

− Да что же ты так, Василий Адрианович? Я не со зла…

− Со зла или по радости… Но армия баламутов не терпит.

− Все. Не буду. Не буду фамильярничать, господин старший унтер-офицер.

− То-то же. Вон, грамотный ты. И господское слово «фамильярничать» знаешь.

В разговор неожиданно вмешался подпрапорщик Геннадий Нагайцев.

− Вы, господин старший унтер-офицер, грустите, что Новый год не празднуете. И в карауле хлебного винца испить нельзя-с.

− Нет, Геннадий Андреевич!

Мне этот праздник, как и не праздник вовсе. Что это такое, если Рождество Господа и Спаса нашего Иисуса Христа мы теперь празднуем после новолетия? А виноват Сенат наш. Аккурат перед Великой войной приняли сенаторы закон о переходе на папистский григорианский календарь, чтобы как в Европах, мол, жить. И Новый год ныне на пост приходится. Дурно это.

− Вам то что переживать, господин унтер? Это дворянство и мещане Новым годом озабочены. У нас же служба.

− Не совсем правы вы, господин подпрапорщик! Наш поручик Евгений Михайлович Бородин специально в этот караул напросился, чтобы не попасть на гулянки в офицерском собрании. Там ведь и вино сейчас течет рекой, и жареных поросят подают, и танцы до утра будут. Не по-христиански это. Вот его благородие поручик Биссинг сразу поменяться с ним захотел. И ускакал собираться в собрание как шальной лихоморский жеребец…

Тут Кобелев вновь включился в разговор.

− Господин старший унтер-офицер о барышнях грустит. Сегодня к нашему полковому начальнику поп приезжал. Так вот батюшка с ним случайно встретился. И они расцеловались прямо-таки как девицы-подружки.

− Язык у тебя – помело, унтер, метет куда попало, − ответствовал спокойно Ломовцев. – Я отца Михаила Евграфова еще с Великой войны знаю, а потом уже на Второй Теодорийской с ним опять пересеклись. Только тогда он был не пастырем Божиим, а штабс-капитаном, его благородием. И меня он выручил, можно сказать, спас. И история с нами приключилась презанятная.

Нагайцев насторожился и попросил:

− Василий Адрианович, сделай милость, расскажи, что произошло.

− Что же, время еще есть, до развода далеко, пожалуй, и поведаю.

Ломовцев пыхнул трубочкой и продолжил.

− Все вы знаете, что после этих войн держава наша и Карпатскую Русь у Острайха отбила, и независимость православной Теодории отстояла. После Рождества Христова началось зимнее наступление, и кесарь Острайха капитулировал. Но аккурат под только что введенный Сенатом Новый год наш полк – а я служил в те дни в горно-саперном полку – цесарцы и боши зажали в Предкарпатье. Отбивались мы славно, но позиции вынужденно оставили. Это потом подошел сикурс и дело пошло на лад.

При отступлении меня контузило. Очнулся. Лежу на снегу. Голова гудит. Из ушей кровь течет. Рядом штабс-капитан Евграфов привалился, но вижу, что тоже оклемался. Бонба рядом с нами цесарская рванула. Что уцелели – на то милость Божия была.

Однако его благородие на ноги быстро поднялся, его даже и не шатало. А у меня все внутрях крутится-вертится. И встать не могу.

Огляделись мы. Ни наших, ни цесарцев, ни бошей рядом нет. Кругом лишь убитые русские воины, Царствие им Небесное, да трупы лошадей, да разбитые повозки.

Я и попросил господина штабс-капитана меня оставить, а самому к нашему полку выбираться. Но он отказался. Соорудил из ремней и доски волокушу, меня на нее взгромоздил, да и потянул.

Вижу, что ему тяжело. Присядет на сугроб, передохнет малость и опять меня тащит.

Вдруг из-за бугра появился старичок. Борода белая. Росту большого. И по снегу идет этак без напряга. Подошел к нам и помощь предложил, мол, тут рядом церковь имеется, а при ней теплая сторожка. Он при доме Божием сторожем служит. И зовут его Илия.

Все это дедушка по-местному говорил, но мы понимали, нет больших различий в языке, хоть здешние и под инородческим владычеством, почитай, 500 лет пробыли.

Помог нам Илия добраться до сторожки. Там тепло. Печь горит. Хлебушком нас с соличкой накормил, да еще травянистым взваром напоил. И приказал спать спокойно. Цесарцев в округе нет. Они почему-то отошли назад. Потом мы узнали, что казачки остановили вражин да и погнали на старые рубежи.

Мы с его благородием на лавках удобно устроились. Я сперва кимарил. Голова болела, а потом провалился в сон, как в тещину перину.

Утром проснулся. Хлеб на столе. Чайник шипит. А его благородие с какой-то женщиной переговаривается. И слышу я, что храм сей освящен во имя преподобного Илии Муромского. Батюшку цесарцы полгода назад в концлагерь Терезин упекли. С тех пор и службы не ведутся. И мужчин у них не осталось.

«Как так?» − встрепенулся господин штабс-капитан. – «А кто же нас до сторожки довел?»

Женщина же ему и говорит: «Сами, наверное дошли, родимые. Кроме ваших следов других у домика нет».

Тут я глаза поднял на иконостас в красном углу. И на одном из образов узрел дедушку-помощника. И надпись… «Святой преподобный Илия Муромский».

В комнате унтеров наступила тишина. Ломовцев же промолвил: «Все, братцы, хватит лясы точить. Пора посты проверять. А после караула вы уж кто куда, хоть на боковую, хоть в трактир, но я в храм пойду. 1 января. День памяти святого Илии. Он – ратный человек, монах и наш заступник перед Господом».

***

Бонба – не опечатка, так солдаты в просторечии гранату называли.

Андрияныч – разговорный вариант. Народное искажение имени.

Александр Гончаров