«Смиренный богомолец и покорный послушник»

Так часто подписывал свои письма священномученик Онуфрий (Гагалюк), возглавлявший Старооскольскую кафедру с 1929 по 1933 гг. В 2014 году исполнилось 125 лет со дня рождения святителя. 15 лет назад, в ноябре 1999 года, в честь епископа Старооскольского в Александро-Невском кафедральном соборе был учрежден престол.
Много лет память святителя чтили в день его небесного покровителя – преподобного Онуфрия Великого – 25 июня. В этом году престольный праздник в кафедральном соборе в честь святителя состоялся 1 июня. В 1938 году в этот день владыка Онуфрий вместе с другими священно- и церковнослужителями был расстрелян в Благовещенской тюрьме.
Словно в подарок к 15-летию учреждения престола, редакция «Православного Осколья» получила воспоминания Ольги Петровны Раевской-Хьюз о священномученике Онуфрии. Ее отец был иподиаконом у владыки Онуфрия, когда тот, находясь в ссылке в Харькове, управлял Елисаветградской епархией. Владыка благословил родителей Ольги Петровны на брак. Сохранилась фотография, которую священномученик Онуфрий лично подписал матери Ольги Петровны.

В 1943 году Раевские оказались в эмиграции. Ныне Ольга Петровна проживает в США. Она профессор русской литературы университета Беркли (шт. Калифорния, США), активная прихожанка церкви св. Иоанна Крестителя в Беркли. Член редакционной коллегии журнала «Вестник русского христианского движения». В 1988 году в журнале были опубликованы биографические данные об архиепископе Онуфрии (Гагалюке), перепечатанные из самиздата.
В семье Ольги Петровны трепетно относились к памяти святого владыки. Публикуемые воспоминания дают картину церковной жизни Харькова в 20-30-х годах прошлого века и представление о той атмосфере, в которой жил, служил и молился владыка Онуфрий, живя в харьковской ссылке на подворье Свято-Николаевского монастыря на Столярном переулке. Они служат ярким дополнением к образу святителя.

Моя ранняя церковная память

Памяти священномученика Онуфрия

Радуюсь возможности поделиться своими ранними, очень скудными церковными воспоминаниями. В Харьковской епархии священствовали мои предки Раевские, в Харькове я родилась, и здесь прошло мое детство в тридцатые годы.
Сначала я расскажу о том, что помню из моего харьковского детства 30-х годов, а затем о том, что я узнала много позже о церкви в 20-е годы в Харькове.
В нашем доме, где жила только наша большая семья, в небольшой комнате, окна которой выходили во двор, был шкаф в стене, который был всегда закрыт и заперт на ключ. В нем были иконы на полках и дверцах шкафа, когда дверцы открывались, получалась целая стена, увешанная иконами. Шкаф этот был вделан в стену так, что когда дверцы – того же цвета, что и стены – закрывались, он был почти неприметен. Я твердо знала, что об этом нельзя рассказывать посторонним, хотя посторонних в моем детстве было очень немного. (Позднее, в Праге на первом уроке Закона Божия в русской гимназии, я была почти в состоянии шока, когда узнала, что о Боге и Церкви можно, а на уроке и нужно, говорить открыто и публично).
Моя церковная память начинается со второй половины 30-х годов. Помню я, скорей, обстоятельства, чем суть. Один раз мы с мамой, моей двоюродной сестрой, семья которой жила вместе с нами, и нашей семейной няней (няней нескольких поколений в нашей семье), ездили в единственную открытую церковь в то время – Казанскую церковь на Лысой горе. Нас, детей, там причащали. Я не помню службу, запомнилось возвращение, дорога из церкви к трамваю.
Позднее, вероятно, уже во второй половине 30-х, к нам домой приходил священник,как я понимаю, не служивший на приходе и живший где-то в провинции, и в свои наезды в Харьков тайно окормлявший своих чад. Конечно, родители знали его раньше, в двадцатые годы. Звали его отец Александр Раздольский. Его посещение было строго секретным. Появился он вечером и исповедовал членов нашей семьи в комнате со шкафом – «иконостасом». В этой маленькой комнате горела одна свеча, исповедовал нас батюшка вместе с сестрой, и мне ничего не запомнилось. Но эта исповедь дала мне наглядную и незабываемую картину покаяния. Своей очереди члены семьи ожидали в соседней комнате, там тоже было почти темно. И хотя слова батюшки, обращенные к нам, не запомнились, вся обстановка опасности и тайны и серьезность – теперь бы я сказала, покаянная настроенность – запомнились и оставили неизгладимое впечатление значительности происходящего.

По рассказам моего отца Петра Николаевича Раевского, доктора, служившего в городском судебно-медицинском морге, знаю о похоронах последнего довоенного епископа в Харькове, Архиепископа Александра (Петровского), так как мой отец был тем доктором, который вместе с привратником (архимандритом, как говорил отец) опознал тело архиепископа, скончавшегося в тюремной больнице, и успел поменять документы и бирку на ноге Владыки с телом неизвестного и отправить его вместо затребованного тела Петровского, а затем облачить, тайно отпеть и похоронить Владыку на Залютинском кладбище. Хоронили Владыку на рассвете, почти ночью, отец вспоминал свой ужас, когда за воротами морга оказалось «море белых платочков» – монахинь, пришедших на похороны. Но, слава Богу, все обошлось благополучно.
Засекреченность всего, что связано с верой в Бога и Церковью, была очень строгая. Есть еще одно довоенное воспоминание о тайне. Вероятно, это уже был 40-й или 41-й год. Еще одно возвращение на этот раз с тайной службы. Опять-таки службы не помню, но помню возвращение. Были мы на Холодной горе, на окраине города, в районе с маленькими домиками. В одном из таких домиков (как я помню) находился протоиерей Николай Загоровский (Харьковский Серафим, ныне прославленный в лике святых), хорошо известный в то время в церковных кругах молитвенник и проповедник, не так давно вернувшийся из ссылки. Служба была ночью, саму службу, увы, не помню. Помню, что было много людей, было тесно, и все происходило очень тихо. Выходить надо было тоже тихо и незаметно, и небольшими группами. Выходили из домика еще в темноте. И шли по совершенно пустым улочкам.
Когда мы покидали Харьков в августе 43-го года, настроение было подавленное, кроме того, опасались бомбардировки этого товарного поезда с частично открытыми платформами. Когда на перроне увидели отца Николая, а с ним была чтимая икона Божией Матери «Взыскание погибших», весть эта разнеслась по поезду молниеносно и вселила уверенность, что наш поезд не разбомбят, хотя бомбили все время. Так и произошло: этот поезд благополучно выбрался из прифронтовой полосы. Во время нашего беженства мама часто вспоминала отца Николая, молившегося Божией Матери как «первой беженке». Отец Николай скончался в Перемышле, где и был похоронен. У моего отца сохранилось письмо о. Николая, иносказательно сообщавшего о своем возвращении из ссылки и приглашавшего к нему приехать. Письмо, конечно пришло не по почте, а его привез доверенный человек.
Дальше я расскажу о том, что я узнала позже по рассказам моих родителей. Встретились они в церкви и на церковной работе. Это было начало 20-х годов, начало гонений на Церковь и в то же время небывалое возрождение Церкви и церковной жизни. Как мама говорила – защищали Тихоновскую церковь и Патриарха Тихона от большевиков. Процитирую об этом времени церковного писателя и сына священника С. И. Фуделя:
«Начало революции – 1917-1919 годы – было временем удивительного духовного подъема, духовной легкости. Душа тогда стояла у открывшихся врат новой, великой церковной эпохи, и, страшась и как бы уже изнемогая от ясно видимых туч, она в то же самое время вдруг задышала воздухом небывалой духовной свободы. Что-то в истории Церкви возвращалось к первоисточной чистоте и простоте. <…> С «Троицы» Рублева сняли тогда годуновскую ризу. Сердце человеческое вновь обретало счастье своей забытой «первой любви». Над Церковью восходила заря жертвенности. Было тогда нам, молодым, и страшно и радостно» ¹.

Фудель, современник моих родителей, пишет о Москве, но духовный подъем и чувство радости и страха Москвой не ограничивались. В какой-то момент в Харькове оказалось одновременно семь (или девять?) епископов, высланных со своих кафедр, но живших какое-то время на свободе. В это время происходило массовое возвращение священников, ушедших к обновленцам. Открывались и освящались храмы. По воспоминаниям моей мамы, был непрекращающийся праздник – архиерейские богослужения, крестные ходы. Мама состояла в сестричестве Иконы Божией Матери «Взыскание погибших» при Благовещенском соборе. Возглавлял сестричество протоиерей Николай Колчицкий (впоследствии управляющий делами Патриархии), молодой, энергичный, прекрасный проповедник. В сестричестве состояли женщины и девушки разного возраста и происхождения, все несли церковные послушания – пели на клиросе, читали за богослужениями, кто-то убирал храм, у каждой сестры была своя икона и подсвечник, за которым они следили во время службы и который чистили. Кроме обычных регулярных богослужений, часто служились акафисты, члены сестричества собирались на беседы. Устраивались паломничества. У сестер была форма – белые косынки с крестом, покрывавшие, как пелерина, плечи. Они их носили в храме. (Сохранилась фотография – мама с двумя другими сестрами в белых косынках). Мама вспоминала, что после работы, не заходя домой, спешили в собор к службе. Папа был иподиаконом.
В книге протоиерея Николая Доненко «Наследники царства» (2000) есть фотография семи епископов с пометкой «Харьков, 1927 г.» (стр. 337) ².

Назову из них тех, кого упоминали мама или папа, когда вспоминали эти годы: епископы Павел (Кратиров), Борис (Шипулин), Онуфрий (Гагалюк) и Дамаскин (Цедрик). Митрополит Константин (Дьяков) не был сослан в Харьков, а здесь в то время была его кафедра. В семье сохранились, кроме фотографий владыки Онуфрия, также фотографии владыки Бориса Шипулина и владыки Сергия Зверева.
Владыка Онуфрий (Гагалюк), в то время епископ Елисаветградский, был расстрелян в 1938 году, когда был архиепископом Курским и Обоянским. Теперь он прославлен как священномученик. Был он большой аскет, пользовался большим уважением и любовью. Больше всего родители рассказывали именно о нем, у него папа был иподиаконом. Владыка Онуфрий благословил моих родителей на брак, и с его благословением мы жили и дальше.
Нашей первой остановкой за границей была Прага. Когда мы пришли в Николаевский собор в день св. Николая чудотворца, епископ Сергий (Королев) обратил внимание на моего отца как на человека, ему ранее неизвестного и, узнав, откуда он, спросил о судьбе владыки Онуфрия. Владыку хорошо знали еще до революции и епископ Сергий – по Холмщине – и служивший с ним в Праге архимандрит Исаакий (Виноградов) – по Санкт-Петербургской Духовной Академии. Так владыка Онуфрий как бы передал нас епископу Сергию, который помог нам остаться в Праге, сразу найдя нам квартиру, что во время войны, а тем более незнакомым людям, было совсем непросто. Так благословение владыки Онуфрия помогало нам в нелегких путях на Запад.
А опыт церковной жизни под омофором епископа Сергия был действительно Божиим даром. В Праге в 1944 году была моя первая Пасха. Ночью служили только Заутреню (и на это требовалось особое разрешение), собор был переполнен. Я навсегда запомнила эту службу, которую служил епископ Сергий (священники в пасхальную ночь служили в других городах, где были русские православные общины, а священников не было). Владыка Сергий, невысокий и довольно грузный, казался высоким и легким, по храму он не ходил, а летал, глаза его сияли, и «Христос Воскресе!» он произносил так, как будто только что это узнал и спешит поделиться этой замечательной вестью со всеми нами. Много лет спустя большой радостью была возможность выпустить записи бесед епископа Сергия и воспоминания о нем отдельной книгой.

Ольга Раевская-Хьюз Беркли,
Калифорния. 2014 г.

¹ (С.И. Фудель. Собрание сочинений в трех томах. Москва: Русский путь. 2001. Т. 1. СС. 152-153.)

² В книге допущена ошибка в датировке фотографии.