Слово о поэте Николае Гумилеве
За два дня до празднования Успения Пресвятой Богородицы – 26 августа 1921 года – был расстрелян русский поэт Николай Степанович Гумилев. Доброжелательные современники часто называли его рыцарем, а вот недруги глумились над характером и глубокой верой.
Отчаянный путешественник по африканским и иным землям, отважный воин Первой Мировой войны, замечательный поэт и публицист Николай Гумилев отличался каким-то особым чистым детским взглядом на жизнь. И уже поэтому он не мог не прийти к Церкви и Православию. В Писании ведь сказано: «истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).
Литераторская среда начала XX века отличалась пренебрежением к Православию и увлечением самым обыкновенным оккультизмом. Интеллигенты отнюдь не стремились в храмы, а пытались создавать свои религиозные культы, чтобы потешить свои же разум и спесь. Православие им казалось примитивным, рассчитанным на простой народ. В подобном «богоискательстве» «культурная элита» доходила до сатанизма. Как же в таких условиях не приключиться революции?
Николая Гумилева высмеивали деятели от искусства далеко не случайно. Он ведь сумел вырваться из псевдорелигиозного круга, стать воцерковленным православным христианином и открыто признавался, что ему не нравятся его же стихи, написанные под влиянием западной мистики и оккультизма. Не могли ему простить и такие слова: «Я традиционалист, монархист, империалист и панславист. У меня русский характер, каким его сформировало православие».
Гумилеву принадлежат замечательные строки:
И окажется правдой поверье,
Что земля хороша и свята,
Что она – золотое преддверье
Огнезарного Дома Христа.
Что произошло в России в начале столетия, Николай Гумилев понимал гораздо лучше своих знакомых и друзей по поэтическому сообществу: «Вот все теперь кричат: Свобода! Свобода! А в тайне сердца, сами того не понимая, жаждут одного – подпасть под неограниченную деспотическую власть. Под каблук. Их идеал – с победно развевающимися красными флагами, с лозунгом «Свобода» стройными рядами – в тюрьму. Ну и, конечно, достигнут своего идеала. И мы, и другие народы. Только у нас деспотизм левый, а у них будет правый. Но ведь хрен редьки не слаще» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 116).
Когда А. Блок впервые прочитал на публике поэму «Двенадцать», Николай Степанович Гумилев сразу же понял антихристианский и богоборческий потенциал этого произведения. И зная это, понимаешь, что пути Блока и Гумилева должны были разойтись по противоположным направлениям. Блок, приняв полностью Октябрь 1917 года, работал в многочисленных комиссиях, секциях и редакционных коллегиях, созданных советской властью. Затем он заболел и просил разрешения на выезд за границу для лечения. Его в конце концов отпустили, но уехать не удалось. Блок умер 7 августа 1921 года. Гумилева же расстреляли 26-го…
24 августа вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников «Таганцевского заговора» (всего 56 человек), а 1 сентября 1921 года в газете «Петроградская правда» был опубликован расстрельный список, в котором тринадцатым значился Николай Гумилев.
Спустя 70 лет со дня смерти именитого поэта были рассекречены материалы, доказывающие, что заговор был полностью сфабрикован сотрудником НКВД Яковом Аграновым. В связи с отсутствием состава преступления в 1991 году дело было официально закрыто.
Надвигающуюся на Россию катастрофу Николай Гумилев точно определил в черновом наброске стихотворения «Слово»:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово меж земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.
Прежний ад нам показался раем,
Дьяволу мы в слуги нанялись
Оттого, что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
А уже после революции 1917 года поэт писал в Петрограде:
Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этом мире сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю.
Часто больно мне и трудно мне,
Только даже боль моя какая-то,
Не ездок на огненном коне,
А томленье и пустая маята.
Ничего я в жизни не пойму,
Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,
Было хуже Богу моему,
И больнее было Богородице».
В этих строках звучит любовь ко Господу нашему Иисусу Христу и Божией Матери. Свои несчастья поэт почитает маетой на фоне Голгофы. То есть ведет себя как настоящий православный христианин.
Надо сказать, что Гумилев словно предчувствовал свой смертный час. Новой эпохе, революционерам не нужны были поэты-воины, защитники веры.
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймят клеймом позорным,
Знаю – сгустком крови черной
За свободу я плачу.
За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
Если творчество Блока изучали в советской школе, то Гумилева в СССР не печатали. Даже в брежневском Советском Союзе стихи его находились под запретом. Оклеветанный и расстрелянный поэт лишался даже такой малости, как посмертные публикации. Очень уж не подходил дух Гумилева советской литературе.
Как известно, Николай Степанович Гумилев принял расстрел спокойно, как и подобает рыцарю. А его последние слова люди узнали почти через 70 лет после гибели поэта: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».
Что же придавало особенную уверенность православному поэту накануне казни? Да конечно же, вера и надежда на Жизнь Вечную. Он же наверняка помнил о приближающемся празднике Успения, празднике, говорящем о том, как смерть уступает дорогу Богу. Еще в 1918 году Николай Гумилев написал:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «вставай!»
Александр Веневцев
