Рубль за тропарь. Сцены из прошлой жизни

Зимняя посевная

– Сеем-сеем, посеваем… – веселыми ручейками бежали по селу ребятишки.
– Пурга только-только притихла, а у них уже посевная началась, – улыбался агроном Степан Иванович. Его сыновья тоже в той ватаге.

Жена-учительница в храм детей не отпускала, чтобы не навлечь неприятностей на семью. А то потом вызовут ее в районо на проработку и (не дай Бог!) докопаются до изъянов в биографии. Узнают, что дедушка советской учительницы был священником. Но колядовать да посевать – это другое дело. Это традиция. Хоть и не советская, но уже расцерковленная. Спустя полвека после революции никто толком и объяснить не может, откуда взялась мода после Нового года ходить по домам и выпрашивать сладости с мелочью.

Вот и ходят ребята по хатам: стихи читают и песни поют о «мальчике», «диванчике», «сундучке» и прочей бессмыслице – зарабатывают «пятачок». Чем бы дитя не тешилось, лишь бы Богу не молилось, как говорит директор нашей школы.

А поп, наоборот, призывает: «Господу помолимся!» Степан Иванович сам слышал. Заходил он несколько раз в церковь по житейским делам. Одинокая тетка-старушка, когда слегла, просила пригласить к ней батюшку для причастия и соборования. Потом и провожать тетушку пришлось по-христиански, завещала она себя в храм занести.

Ох, и натерпелся агроном страху с этими похоронами! Думал, из партии вытурят в три шеи.
Мать Степана Ивановича была не такая верующая, как ее сестра, и научила, как беду отвести. Достала из сокровенных запасов, к изумлению супруга, бутылку «Столичной». Собрала узелок продуктов на закуску. И послала сына прямо к парторгу.

– Не побрезгуйте, Сергей Порфирич, помяните тетушку.

Парторг не побрезговал. Даже царства небесного усопшей пожелал.
Говорят, он потом и сам к батюшке вечером приходил. Выпивши, можно и партийному почудить. Сидели они на лавочке во внутреннем дворе, беседовали. О чем? Никто вроде не слышал, и они не рассказывали. Однако ж бабка Дуняшка, соседка, по шевелению губ понимала, потому как всю жизнь с немым мужем прожила. В тот вечер она у себя в саду по хозяйству хлопотала и всю сцену встречи видела.

– Порфирич батюшке говорит: «Хоть мы с Вами идейные враги, не могу я Вам не выразить своего почтения. С начала Вашего служения в нашей церкви и урожайность зерновых повысилась, и удойность возросла». А батюшка ему: «Да какие ж мы с Вами враги, Сереженька? У нас и цель-то одна. Вы хотите, чтобы народ жил хорошо, и я хочу. Только без Бога хорошей жизни не будет. И урожаи, и удои по Его милости бывают. Нам же нужно трудиться и молиться, чтобы эту милость привлечь на наш колхоз».

Память у бабы Дуняши феноменальная, длинные песни с первого раза наизусть запоминает. Знает полностью и «Гимн Советского Союза», и «Живый в помощи». Вот и диалог батюшки с парторгом запомнила.

Ну, а то, как парторг, прощаясь с батюшкой, пожал ему руку, а священник приобнял своего гостя, видели многие. Это уже на улице перед домом было.

Мнимый пастор

Парторга Порфирича и игумена Никодима роднило многое. Оба они идейные, оба одинокие, и оба они в Гусевке пришлые. Поселились здесь лет пятнадцать назад.

Парторга сослали в местный колхоз из областного центра за какие-то провинности. Тогда же и семья его распалась. Жена отказалась менять городскую жизнь на деревенскую. Через два года официально развод оформили.

Отец Никодим свою супругу похоронил еще до принятия священного сана. Жил он раньше в малом городке на другом конце области. Работал на железной дороге. На память об участии в Первой мировой войне остались у батюшки Георгиевский крест и хромота. Впрочем, наградой он никогда не хвастался. И где она спрятана, знала только жена. А теперь никто не знает.

В юности отец Никодим (тогда еще просто Коленька) в Бога не то чтобы не верил… Теплохладным был. Духовная жажда в нем начала возрастать по мере усиления борьбы с религией. Однако и страх рос в душе пропорционально. Коля видел, как исчезали из поля зрения верующие (и не только).

Осенью 1937 года на Крестовоздвижение власти закрыли последний городской храм. Настоятель исчез еще на Успение. Вечером всенощную успел отслужить, а утром его напрасно прождали прихожане.

Пропал. На ночевку домой не дошел, сотрудники НКВД с ордером на арест на мосту через ручей его перехватили. Только через три дня спохватились чекисты, что в ордере предписывалось и обыск на квартире произвести. Матушка арестованного священника успела за это время всю его обширную библиотеку раздать.

– Если вернется отец Михей, вернете книжки. А если… Если что, на молитвенную память себе оставите.

Отцу Никодиму (он тогда уже Николаем Андреевичем был) достались «Душеполезные поучения» аввы Дорофея и «Шесть слов о священстве» святителя Иоанна Златоуста. Заплаканная матушка догнала его на крыльце и сверток с епитрахилью и поручами сунула.

– На молитвенную память…

Тогда он о священстве и задумался. Да только думками этими не с кем было поделиться. Ни одного священника в округе не осталось, и сам искатель сана ждал со дня на день ареста. Если не по церковной линии, то по железнодорожной. Там тоже была кадровая лихорадка: менялось начальство, исчезали стрелочники и машинисты. Николай Андреевич обходчиком был. Обошла его эта напасть.

В годы войны настигла напасть другая. Не успел он с больной супругой эвакуироваться. Та уже не вставала. Пока искал Николай Андреевич свободную подводу, немец город и взял. Прихромал он домой, поднялся на крыльцо, шагнул в сени и уперся грудью в ствол автомата. На хозяина сердито смотрел фриц, успевший осмотреть комнаты.

– Хэндэ хох!!!

Николай Андреевич послушно поднял руки, сделал шаг назад и уперся затылком в висящее на стене деревянное корыто. За спиной первого оккупанта показались два его товарища. Тоже с автоматами. Путь к отступлению отрезали еще двое.

– Золдатн? Парти-и-изан? – начал краткий допрос первый немец, словно определяя, в какую могилу уложить труп очередного мертвого русского.

Николай понимал, что от его ответа сейчас мало что зависит. Его судьба решается не здесь, а значительно выше. И, похоже, скоро туда же отправится его душа.

– Господи, – беззвучно, одними губами произнес будущий игумен Никодим. А вот слово «помилуй» застряло. Получилось лишь: «Па…, пы…, по…».

И тут неожиданно помог немец, разглядевший окладистую рыжую бороду Николая Андреевича.
– Пастор?

Николай, не будь дураком, сообразил, что его за священника приняли. Головой затряс и для пущей убедительности епитрахиль на шею себе надел. (Благо, сверток матушки отца Михея в сенях припрятан был).

Епитрахиль надел, правда, наизнанку. А поручи не смог завязать. Руки тряслись, да и привычки не было.

– Майн брудэ пастор, – расплылся в улыбке немец. – Готт мит унс! Стал-л-лин капут.
И все. Ауфидерзейн. Немцы оставили в покое оторопевшего «пастора».
Он потом слезно каялся, что самовольно в епитрахиль облачился.

От мирянина до иеромонаха за неделю

Все, что запрещала советская власть, власть оккупационная разрешала. Пока.
Не препятствовали оккупанты и открытию кладбищенского храма на окраине города. Другие городские храмы были обезображены реконструкциями. Чтобы привести их в божеский вид, требовался капитальный ремонт. А в кладбищенском достаточно было лишь навести порядок да вернуть церковную утварь, припрятанную отважными прихожанами.

Нашелся и священник. Коротковолосый, с куцей бородкой, с испуганным взглядом. Будто и его самого прятали в каком-то тайнике. Ему и исповедовался Николай Андреевич в своем грехе.

– Господи Многомилостивый, прости нас многогрешных, – тяжело вздохнул батюшка. А после разрешительной молитвы и сам заплакал вместе с исповедником. – Одни облачаются, чтобы спасти свою жизнь. Другие снимают облачение и стригут бороды, чтобы спасти свою шкуру… Скоро к нам архиерей должен приехать. Вам надо к нему подойти и рассказать свою историю.

Николай Андреевич подошел и рассказал.

– Будем считать, это была примерка… Вы службу знаете? Хотя бы в общих чертах?
– Читал на клиросе, когда некому было.
– Вот и славно. О рукоположении не думали?
– Да я…
– Подумайте. Я в вашем городе еще неделю буду. Вам сколько лет?
– Пятьдесят третий идет.
– Супруга, говорите, отошла.
– Сорок дней вчера было, как отмучилась.

Так за неделю Николай Андреевич успел побывать и монахом Никодимом, и иеродиаконом, а перед самым отъездом епископ рукоположил его в сан иеромонаха. В сан игумена отца Никодима возвело священноначалие, когда он уже в Гусевке служил, к 70-летию. Оно в том году с Пасхой совпало.

После освобождения городка кладбищенский храм уже не закрывали. Но священников, служивших при немцах, арестовали. Настоятеля, у которого к этому времени отросли волосы и борода приняла благообразную форму, отправили вместе с полицаями в лагерь.

Всегда испуганный настоятель почему-то запомнился отцу Никодиму радостным. Когда они встретились случайно в тюремном коридоре, взгляд батюшки был светел. И прежде, чем конвоир рявкнул «Не разговаривать!», священники успели обменяться короткими фразами.

– Вы как, отче?
– Сподобил-таки Господь…

Отца Никодима, изучив его биографию, отпустили. Из крестьян. По документам – малограмотный. Пущай в попах остается до особого распоряжения.

Не меньше, чем допроса в НКВД, боялся он разговора с архиереем, попечению которого вверили освобожденную от фашистов территорию.

– Кто Вас рукополагал? – сурово спросил владыка, словно шел в атаку вместе с войсками.

Отец Никодим назвал имя архиерея, безвестно исчезнувшего еще до отступления немцев.

– А? Это другое дело. Я думал, Феофил, – смягчил тон епископ. – Тогда приму в сущем сане. По-хорошему, надо бы Вас в монастырь определить, но нет пока их в нашей епархии. Ну, да как сказал незабвенный авва Дорофей: «Не все, живущие в монастырях, монахи, но тот монах, кто исполняет дело монашеское». И, переходя на шепот, владыка добавил: «Только в городе, простите, не оставлю, спрячу в селе. Там им труднее будет до Вас добраться. Подписку о невыезде, надеюсь, с Вас не взяли?»

В ожидании Хрущева

За первые восемь лет священнического служения отца Никодима сменились на кафедре четыре архиерея. И все они регулярно «перепрятывали» батюшку, пока не загнали в самый глухой угол епархии – в село Гусевку. Здесь находился один из трех храмов области, в которых богослужение не замирало и в годы лютых ежовских гонений.

Однако храм чуть было не закрыли в 1961 году, уже при отце Никодиме. Мимо села должен был проехать Хрущев. Расчищать ему дорогу выехала специальная комиссия. Велела все поля, видные с дороги, засеять кукурузой. Четыре храма, попавшиеся на глаза членам комиссии, в одночасье сняли с регистрации и спешно лишили всех религиозных признаков. Гусевский храм, спрятавшийся за густыми кронами разросшихся вязов, на глаза комиссии чудом не попался.

А Хрущев тогда отменил поездку через Гусевку. Решил вместо встречи с последними колхозниками встретиться с первым космонавтом.

Городской дом отец Никодим не смог продать, а потому просто оставил вдове отца Михея, вернувшейся с детьми в город из эвакуации. В Гусевке игумен довольствовался одной комнатой в доме благочестивой престарелой четы. Кому-то эта комната напоминала чулан, но батюшка сам ее выбрал и называл ласково кельей. Место это было намоленное еще до отца Никодима. Сюда часто с Псалтырью пряталась от пьяного супруга хозяйка, когда тот по молодости буянил. Но это было давным-давно.

– Нюркина норка превратилась в Никодимову пустынь, – шутил священник, и все, включая остепенившегося буяна, добродушно смеялись.

Своей любовью и чувством юмора отец Никодим обезоруживал любого атеиста. При нем и директор школы притихал.

Как-то зашел отец Никодим в сельскую библиотеку и увидел свежий номер журнала «Крокодил». Библиотекарша читала да и оставила раскрытым на той странице, где антирелигиозная карикатура была. Смотрел батюшка на нарисованного краснощекастого попа с фирменным брюшком. А библиотекарша смотрела на батюшку и хваталась руками за свои щеки, начинающие краснеть.

Растительности на лице отца Никодима, несмотря на почтенный возраст, еще хватало. А вот ярко-рыжий цвет стал постепенно светлеть. И когда старенький священник улыбался, казалось, будто загоралась электролампочка. Вот и тогда эта «лампочка» осветила библиотеку.

– А разве Ваши чувства не оскорбила карикатура? – удивилась библиотекарша.

– А почему она должна была меня оскорбить? – удивился удивлению библиотекарши игумен. – Художник здесь высмеивает не веру в Бога, а человеческую жадность. Увы, этому пороку бывают подвержены люди самых разных классов: и крестьяне, и рабочие, и советская интеллигенция.
Щеки библиотекарши вновь вспыхнули.

– Духовенство не исключение, – подытожил отец Никодим. Пословицу «С кем поведешься, от того и наберешься» не процитировал, посчитав ее уже перебором.

Если бы батюшка усмотрел в карикатуре кощунство, он разговаривал бы по-другому. Или вообще не стал бы вступать в разговор.

Дети в гостях у игумена

Когда гусевская ребятня вышла на посевание, игумен Никодим готовился к вечерней службе. Зимой он начинал пораньше, но все равно завершал по темноте. До храма не больше километра. По сельским меркам – рядом. Однако нанесенные сегодня сугробы превращали дорогу к храму в трудное путешествие. Батюшка уже и по гладенькой дорожке двигался с трудом. Хромота застарелая и возраст-то недетский.

Детей сугробы не страшили. Они прыгали по ним как игривые щенята. Намечали на белом листе улицы штрихпунктиры занесенных тропинок. Вот и к дому батюшки запрыгала группа ребят. До конца дошли трое. Самые бойкие. Остальные вернулись назад с полдороги.

Хозяйка запустила гостей в дом. Обмела большим веником с них снег в сенях. Румяные посевальщики вяловато и нестройно промямлили свой стишок, затем поблагодарили хозяйку с хозяином за конфетки и монетки, настороженно поглядывая на отца Никодима. Тот смотрел на ребят поначалу холодно, но, когда дети уже двинулись к выходу, его электролампочка зажглась.

– Что-то, молодые люди, у вас репертуар бедноватый, – улыбнулся священник.

Ребята защебетали, что знают много всего: и «Буря мглою небо кроет…», и «Не ветер бушует над бором…», и «Вороне Бог послал кусочек сыра…». Если уж батюшке хочется чего-нибудь божественного.

– А «Отче наш» кто знает?
Мальчишки притихли. Благочестивая чета хозяев побледнела – религиозная агитация запрещена советскими законами… И тут Ванька, младший сын агронома, еще дошкольник, задал встречный вопрос священнику:

– А пятачок дашь?

Молитву малыш запомнил, когда гостил у бабушкиной сестры. Та ее перед едой читала. Ванька прочел «Отче наш» нараспев, за что и получил от отца Никодима целый рубль. Тут и старший сын агронома дозрел. Спел тропарь Пасхи. И тоже получил рубль.

Внук бабы Дуняшки (он же сын библиотекарши) ничего церковного не вспомнил. Свой рубль он получил за обещание к следующему году выучить тропарь Рождества Христова.

– Что теперь будет? – не спросила, но подумала благочестивая чета. Теперь у обоих супругов возникло желание спрятаться в чулан.

Но там безмятежный отец Никодим уже читал строки душеполезной книги аввы Дорофея: «Кто совершит дело, угодное Богу, того непременно постигнет искушение».
До вечерней службы оставалось еще полтора часа.

Помилуй, Боже, парторга…

Слухи в селе всегда распространялись быстрее ветра. О происшедшем инциденте в доме благочестивой престарелой четы парторг узнал на следующий день от библиотекарши. Та отчиталась, что надрала сыну уши; заверила, что никакой тропарь она ему учить не даст и выразила готовность сдать поповский рубль в фонд мира.

Сергей Порфирич успокоил женщину. Сказал, что это дело возьмет под свой личный контроль и вежливо посоветовал не трепать языком.

Проводив библиотекаршу, парторг еще долго размышлял, а что бы он мог прочитать отцу Никодиму. В памяти оставались только обрывки молитв, слышанные в далеком детстве. Чаще других приходила на ум строчка из одного псалма: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» Хватит ли этой строчки на рубль?

Священник Владимир Русин