«Просящему у тебя дай…»

Хлеб. Художник А. А. Жабский

Доброта, участие, забота, жалость – согревающие душу нормы жизни, присущие большинству людей. К сожалению, присущи людям и жадность, скупость, скаредность, бессердечность. За прожитые годы я неоднократно видел в поведении людей и то, и другое. Многое забылось. Но два случая из жизни особо врезались в память. О них и хочу рассказать вам.

Было лето 1946 года. Год прошел, как закончилась Великая Отечественная война. Страна еще не залечила раны от ее разрушительных последствий. В стране жилось голодно, моя родная Брянщина не была исключением. Продовольственных карточек в сельской местности не было, и крестьяне перебивались тем скудным, что удавалось собрать со своих подсобных хозяйств, и дикоросами матушки-природы.

Мы, дети, летом постоянно ходили на луга рвать щавель: тут тебе и пища, и отдых, и закалка солнцем и водой, – все успевали за длинный летний день. Нарвешь кошелку щавеля, мать отварит его в чугунке, остудит в погребе и на его основе приготовит окрошку без мяса – его просто не было. А к окрошке вместо хлеба – лепешка из размятой картошки, обваленная в ржаной муке. Таков был наш обед до тех пор, пока не подросли в огороде картошка, капуста, свекла и другие овощи.

Чтобы улучшить положение в семье, отец уехал на Украину обменять кое-какие трофейные вещи на продукты. Вернулся он с провиантом, привезя в довесок еще полпуда лущеного гороха.

Стоял теплый июльский день. Мы, 8-10-летние полуголодные и голодные крестьянские мальчишки, собрались у нас во дворе. Из хаты вышла моя матушка с глиняной  миской  в  руке, в миске –тот самый горох.

Каждому из нас – и своим детям, и соседским – мать стала выдавать по горсти гороха. Только один парень, почти уже юноша, стоял в сторонке и смущенно перебирал босыми ногами: стеснялся подойти, получить дар. Мать заметила его застенчивость и позвала: «Ну, что ж ты, Шура, стоишь? Подойди, и тебя угощу». Благость наступила для всех: с треском и хрустом на зубах мы поглощали это подношение.

Матушка моя, будучи в ту пору простой крестьянкой тридцати пяти лет от роду, уже в своей жизни познала два голода: в период коллективизации в начале 30-х годов и во время эвакуации из зоны военных действий в начале 40-х. Потому всех обступивших ее мальчишек одарила она в равной мере.

Прошло несколько лет. Зимним февральским утром по лечебной надобности мне пришлось ехать в районную поликлинику. В то время никакого регулярного, тем более автомобильного, сообщения с райцентром не было и в помине. Директор нашей семилетней школы, Петр Антонович, был вызван в районный отдел народного образования, и отец попросил его взять меня с собой. Школьная лошадка, сани-дровни – вот тот транспорт, на котором мы проделали 15-километровый путь.

Прежде чем отправиться обратно домой, директор школы решил проведать своих давних знакомых. Февральский день, как сейчас помню, разгулялся зимней красотой: легкий морозец, безветрие, яркое, хоть и холодное солнышко, свежевыпавший снежок искрит – глаза слепит. Когда зашли в дом к знакомым директора, ощущение зимней прелести усилилось: яркий свет из окон, и тепло, отдаваемое печкой-голландкой, возле которой в прихожей меня приветливо усадила хозяйка дома.

В доме чувствовалась аккуратная рука хозяйки: везде порядок, чистые, воскового цвета деревянные полы, на них – домотканые дорожки, на окнах – белые занавески, воздушный тюль, на подоконнике – герань, в углу – киот с иконами, обрамленный полотняным рушником   с красно-черной вышивкой, которую сделала гостеприимная хозяйка.

Время было к обеду. Хозяйка накрыла стол в зале. Через открытую дверь я увидел, что рядом с блестящим медным самоваром на столе стояла кастрюля с дымящимся, издающим аппетитный запах борщом, на второе –

что-то мясное. Внутри у меня заурчало, и потекли слюнки: с утра перед поездкой поесть не успел. Думаю, сейчас хозяйка пригласит нас за стол отобедать.

Но пригласили за этот стол только директора. Хозяйка и сама села – рядом с хозяином, до этого момента тушевавшимся на втором плане, а про меня вроде она забыла. Только Петр Антонович демонстративно смотрел в мою сторону, но хозяйка будто не замечала его взгляда.

Сидели, обедали. Смотрю, директору пища в рот не идет – он был смущен этой сценой. Видел, как я слюнки глотаю и глазами стреляю.

Когда борщ съели, я понадеялся, что может хоть сейчас хозяйка обратит на меня внимание и угостит вторым блюдом. Да не дождался – и второе прошло мимо моего рта. Мысленно я вопрошал хозяйку: «Ну, хоть чаем-то меня угостишь?» И правда. Когда стали пить чай, она из самовара налила в кружку кипятка и поднесла мне: «На, мальчик, погрейся». Не отказался я – как сейчас говорят, «на автомате» – принял этот «дар». Пил пустой кипяток без заварки и сахара, без печенья, которое на столе в тарелке было насыпано горкой.

Такая меня детская обида одолела тогда – чуть не расплакался. И для Петра Антоновича такое «щедрое» угощение оказалось столь неожиданным, что он быстро отхлебнул чая, коротко попрощался, и мы уехали.

Всю дорогу ехали молча. Директор был в явном смущении и глубокой обиде от того, что столкнулся с такой скупостью и жадностью. Погода дополняла наше душевное состояние: солнце скрылось, ветер посвежел, мороз усилился, снег больно сек лицо.

Всю дорогу меня не отпускала мысль: ни в моей семье, ни в любой другой из нашего села такого бы не случилось. Видать, не познала та женщина в своей жизни столько горя, сколько испытала моя добросердечная матушка.

«Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать это», – сказано в Библии.

Александр Матюхин