Пионер на пасхальной службе

До последнего урока Федя держался. И на последнем уроке тоже… Но после уроков едва переступил порог школы, как весь взрывоопасный коктейль чувств (обиды, недоумения, возмущения) излился из его сердца соленым потоком слез.

На переменах Федя не выходил из класса. Так и сидел за партой, склоняясь над тетрадкой и делая вид, что проверяет: правильно ли записал сказанное учителем. В коридор не высовывался, чтобы не проходить мимо стенгазеты, посвященной борьбе с религиозными предрассудками. Газеты, которая его прославила сегодня на всю школу. А может, и на всю Стрелецкую слободу.

Маленький смешной толстый человечек со свечкой в руке, украсивший главную заметку «Он был на паску в церкви!», совсем не походил на Федю. Однако поясняющая надпись «Лапкин Федор» не оставляла сомнений в том, кому посвящена карикатура. К тому же текст заметки в обидных выражениях сообщал, что Федора заметили в пасхальную ночь среди участников «крестового похода».

Почему «крестового»? Всегда же «крестным ходом» был! И в прошлом году. И в позапрошлом, когда Федя впервые выдержал всю ночную службу. За это псаломщик дедушка Проша похвалил его. Сказал: «Вот, Федька, ты и вырос. Настоящий воин Христов! Будет кому за веру постоять, когда мы уйдем».

Прохор Иванович ушел не сам. Его вскоре после позапрошлогодней Пасхи второй раз раскулачили и сослали на север. Это еще при том батюшке было, которого тоже арестовали и куда-то отправили. Тоже, наверное, в ссылку.

Родители Феди Лапкина в храм не ходили. Отец – потому что кандидат в партию, мать – потому что жена кандидата в партию. Однако не препятствовали маме жены кандидата в партию иногда брать с собой в церковь внука.

Но в этом году Федя пошел в храм на Пасху сам. Разрешение спросил у матери, потому что отец мог его не дать. К счастью, глава семейства укатил на своем паровозе, тянувшем товарный состав в сторону Воронежа.

Бабушку Лапкины похоронили в самом начале Великого поста, на Торжество Православия. И воспоминания о ней остались торжественные и светлые. Как живая, она стояла перед глазами внука в весенний солнечный день. Как наяву отрок Феодор слышал ее слова.

– Федюш, остарела я совсем. Сбегай-ка ты за меня в город. Вот тебе денежки, – говорила бабушка, развязывая носовой платочек с мелочью. – Ты там поставь свечки в храмах. Всех наших помяни. Дедушку не забудь, хоть ты его и не захватил…  Да, в церковь, что рядом с базаром, не ходи. Там не православные теперь – обновленцы.

Федька взял с собой товарищей: Гришку и Тишку. На тот случай, если городские обижать слободских надумают. Втроем они с ребятами, как три богатыря, от любой шайки отобьются. Не кулаком, так языком. Гришка умеет одним словом любого задиру срезать. У Тишки кулак о-го-го. Только покажет – и драться не надо.

Городские пригородных не обидели. Но без искушений не обошлось. Гришка Федьку почти уговорил только одну свечку поставить в ближайшей церкви. (Ближайшей, как на грех, была та, что у базара). А остальные монетки Гришка предлагал разделить по-братски и вдоволь натрескаться пряников с ситром. Может, и на леденцы еще хватит.

Пряники, ситро… Федя уже чувствовал во рту их вкус. Нечастые гости они на столе. Редко их отец привозит из поездок, не балует. А мать и вовсе не покупает сладости.

Хотя и говорят, что жить стало веселее, замечает Федя, что мама становится все грустнее и грустнее. Каждую копейку считает. Чуть лишнюю выкроит – голодающей родне на Украину посылает. Им там сейчас не до леденцов.

Вот этот воображаемый леденец, как ледышка, остудил распаляющуюся страсть гортанобесия.

– Бабушка на лакомство отдельно деньги дала, – Федя продемонстрировал товарищам три монетки на ладошке. – Их и разделим.

Из семи городских храмов к 1933 году были закрыты три. В одном из них клуб фабричной молодежи устроили. В другом – склад конторы Заготзерно. Третий уже разбирали на стройматериалы для городских нужд. Город нуждался в новой бане, теплом тире и добротном каменном общественном туалете.

В храм, захваченный обновленцами, ребята все-таки заглянули. Из любопытства. Свечек там, правда, не ставили.

Феде эта церковь показалась слишком темной. Несмотря на ясный день, в ней царил мрак. Закопченные окна тому виной или что-то иное, трудно было понять.

В православных храмах шло богослужение. В соборе Литургию возглавлял епископ. Все верующие и многие неверующие в городе его уважительно называли владыкою. Говорят, сюда владыку выслали. Раньше он служил на юге. Потом томился в Сибири. Теперь ему разрешили жить здесь без права выезда за пределы города.

Федя, увидев владыку, поначалу забыл о бабушкиных свечках. Архиерей стоял на возвышении по центру собора и сам казался большой яркой свечой. От него исходил не только мягкий свет, но и тепло. У всех, кто попадал на архиерейское богослужение, светлели лица.

Даже Тишка, который, кажется, огорчился, что не пришлось им встретиться с городскими забияками, и тот расплывался в улыбке. Окончательно разжав свои кулаки, он широко по-купечески крестился после каждого «Господи, помилуй!».

Величественный трехпрестольный собор, находившийся на самом возвышенном месте в центре города, плыл по бушующему морю современности в неведомое будущее. А владыка стоял на своем архиерейском месте, как капитан на мостике, и уверенно вел церковный корабль к тихому пристанищу.

В этом году собор-корабль прикололи якорем к земле. Архиерея, к которому успели сердечно привязаться горожане, вновь взяли под стражу и этапировали на другой конец страны – на Дальний Восток. Центр города вокруг закрытого собора стал напоминать унылое болото.

И маленькое сердечко Феди заныло. Путь из школы домой лежал через площадь перед слободским храмом. Когда все городские церкви оказались на замке, верующие из города хлынули в слободы и близлежащие села. Поэтому на Пасху было много незнакомых Федору лиц. Какой-то растерянностью выделялись бывшие немногочисленные прихожане обновленческого храма. Храм был закрыт по просьбе самого священника, который попросил советскую власть освободить его от налогов и не считать священнослужителем, поскольку он «не видит смысла в дальнейшем служении».

Происшедшее верующий люд воспринял неоднозначно. Одни победоносно злорадствовали, другие беспокоились о дальнейшей судьбе церковного здания, третьи сочувствовали священнику, потерпевшему кораблекрушение в вере. От обновленца сбежали не только прихожане, но и жена. Уже третья по счету.

Федя хотел быстро пробежать через церковную площадь. Но когда поравнялся с центральным входом, сам себе удивляясь, остановился, вытер слезы рукавом и перекрестился. Семь бед – один ответ. Все равно богомольцем обзывают. И пусть! Обидно только, что заметку для газеты по поручению вожатой сочинил Гришка. Тот самый Гришка, с которым они вместе свечки в храмах ставили и пряники ели.

Повернувшись спиной к храму, Федя вновь разрыдался. Так зареванный и наткнулся на маму, стиравшую белье в речке.

– Что случилось, сынок? – спросила она, откладывая на деревянный мосток выжатую папину рубашку.
– Меня из пи… пи… пионеров выключили! А-а-а, – затрясся от рыданий мальчик, боясь приблизиться к родительнице.
– И за что?
– За… за… за церковь…

Мама сама шагнула к сыну и крепко его обняла, гладя по голове еще влажной от стирки рукой.

– Ты у меня жив, здоров, учишься хорошо. А пионерство… Бог с ним. Не переживай. Как выключили, так и включат.

Мамы умеют утешать.

Священник Владимир Русин