Господин станционный начальник
Рязанский помещик Зоил Матвеев как-то рассердился на часть своих крестьян. За что, теперь то доподлинно неизвестно. Наверное, бунтовали по какому-нибудь поводу. Но собрав целых двадцать семей, он их отправил на поселение в болотища у реки Смородины, а выселки назвал: «Ширинка». Поглумился. Хотя, по слухам, по-малоросски это слово и не имеет срамного значения. Вероятно, Матвеев думал, что на скудных землях его недруги вымрут один за другим, и не придется давать отчета императорскому Министерству уделов за такое решение. Но ширинковцы отлично приспособились жить в новых условиях и раз в полгода, приезжая на ярмарку в Рязань, на вопросы других крестьян: «Откуда вы?», – весело отвечали: «Из Ширинки!» Казна село у Матвеева за неправомочные действия отобрала. И перешли бывшие бунтовщики в разряд государевых вольных хлебопашцев. Чему несказанно и порадовались.
Далее ширинковцы жили мирно и тихо. С властями не конфликтовали, сборы и налоги платили исправно, солдат в рекруты по жребию давали, мосты и тракты подновляли. А потом через их земли прошла казенная железная дорога, сама же Ширинка превратилась в станцию и поселок при ней с вполне благозвучным названием Смородина.
Начальник станции в ином уезде значит гораздо больше, чем городничий или предводитель дворянства. А Тимофей Тимофеевич Токов был отнюдь не простой начальник. В Смородине размещались не только станция, но и пункт телеграфа, мастерская, амбулатория (единственная на пять волостей), аптека, пекарня, мельничный ветряк, казарма, конюшня и оружейный склад, предназначенный для крестьянского ополчения. В подчинении у Токова ходили железнодорожные мастера-ремонтники, врач, фельдшер, акушерка, провизор, три телеграфиста, конюхи, охранники и небольшой отряд полевых жандармов.
К тому же Тимофей Тимофеевич принадлежал к знатному роду. Его предок – князь Айтег Аланский в 1577 году вышел с Ледяного Кавказа и поступил на службу ко второму нашему государю из новой династии Леониду Ромею. Токов являлся прямым потомком четвертого сына упомянутого Айтега. И будь на то личная воля, наверняка ему нашлось бы местечко, хоть в старой столице, хоть в новой. Родственников он имел богатых и влиятельных, в кабинет императора вхожих. Но Тимофей Тимофеевич не переносил городов и лучше всего (по собственному признанию) чувствовал себя в деревенской глуши, «где и дышится легче, и люди проще, и мельтешения нет».
Впрочем, выглядел начальник станции неказисто. Росту маленького, крупный, чуть с горбинкой нос, черные с сединой волосы и лысина, схожая с тонзурой католических аббатов, маленькие густые усики, морщинистый лоб, чуть кривоватые ноги (кои неплохо в зимнее время скрывал тулупчик до пят) и сухая левая рука, да и возраст серьезный – пятьдесят пять лет стукнуло в прошлом году. Однако всякий в уезде знал, что характером Тимофей Тимофеевич обладал железным. Порядок в Смородине он установил идеальный. Все его распоряжения исполнялись неукоснительно и резво. А уж история с бурсаком Феоктистом стала притчей во языцех…
Из губернского города к батюшке Михаилу Евграфову был прислан в помощь и для исправления бывший семинарист Феоктист Благоразумнов. Писаный красавец, гренадерского облика, русые кудряшки по плечам, борода лопатой. Да как в народе бают: «Громадна фигура, да дура!»
Фамилии семинарист явно не соответствовал. Жениться к окончанию бурсы так и не удосужился. К монашескому подвигу тяги не испытывал. Так что никак его рукоположить было невозможно. Из жалости пристроили его чтецом в уездном Мещерском Покровском храме (владыка очень ценил покойного отца сего семинариста). Но Благоразумнов сострадание воспринял как право на вседозволенность. Ударился в чрезмерное винопитие, да и молоденьким прихожанкам стал проходу не давать. Терпели его выходки почти три года, а потом архиепископ самолично турнул нерадивого служителя подальше от городских соблазнов.
В селе Феоктист продолжал творить то же самое, что и всегда. Протоиерей Евграфов сперва увещевал, потом чуть не выгнал за пьянку на все четыре стороны нагишом. Хорошо, что хоть матушка из милосердия своего остановила отца Михаила. Все же мнится, что конец Феоктиста Благоразумнова был бы печальным. «Но Бог не хочет погибели грешника». И исправляет все необыкновенным образом.
Феоктист повадился ездить из Лесного Дола в Смородину. И приятеля здесь нашел – Витьку Кашкина – телеграфиста, да к тому же еще и личного дворянина. Кашкин очень горячительные напитки уважал, и терпел его Тимофей Тимофеевич только за мастеровитые руки и хорошее знание техники. На почве совместного добывания самогона Феоктистка и Витька и сошлись. Ну да это было полбеды. Экс-семинарист стал потихоньку ухлестывать за Дарьей – младшей дочкой Токова.
Ухаживал Феоктист, ухаживал, а Тимофей Тимофеевич ничего и не знал. Покуда Дарья Тимофеевна сама ему не рассказала, да и с требованием: «Люблю, мол, Феоктистушку, лишь за него и замуж пойду». Рассвирепел Токов, вскипела кавказская кровь, хотел бурсака в раз порешить. Да дочку жалко стало…
И вот в один ненастный осенний день начальник станции попозже заявился на службу и без захода в контору немедленно отправился на телеграф. В комнате телеграфиста он застал полный непорядок, коий хорошо описывается словами: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою». За столом сидел вусмерть пьяный Витька, а под его ногами валялся абсолютно невменяемый Феоктистка, нежно обнимавший большую пустую бутыль мутного стекла. Токов же, вместо того чтобы рассвирепеть и надлежащим образом наказать разомлевших от спиртного смутьянов, осторожно вышел за порог и отправился к жандармам.
В жандармском помещении начальник нашел двух братьев-близнецов: Романа и Власия. Молодцы отличались высоким ростом, силою и исполнительностью, да и характером упертым, как все потомки бунтарей-ширинковцев. При виде Токова жандармы резво приняли стойку «смирно». И всяк, кто узрел бы сию сцену, смело мог бы предположить, что перед ним развернулась живая иллюстрация к небезызвестному сочинению господина Свифта «Гулливер в стране великанов»…
– А что, ребятушки, читали ли вы когда-нибудь журнал «Всемирная история» издателя Боровкова? – начал разговор Тимофей Тимофеевич.
– Никак нет, вашбродие! – отвечали жандармы.
– Напрасно. Напрасно.
– Так некогда же, господин начальник. Служба. Да и хозяйство у бати. Сами знаете, какое.
– Ладно. Это ничего. Я же вот вчера прочитал в сем журнале о временах кесаря нашего Иоанна Старого. Презанятное чтение, доложу вам. Презанятное.
– Простите, Тимофей Тимофеевич. У нас в Смородине о «Всемирной истории» даже писарь и то не знает, а он уж, куда как человек образованный. Нам до него далеко.
– Да не волнуйтесь. И прощать, и наказывать вас не за что. Просто вычитал я там, что при Иоанне развелось в городах многовредное количество пьянчуг. И что только государь не делал… И новые пошлины на хлебное вино вводил, и кабаки закрывал, но положение дел не исправлялось. Народишко нищать стал, кругом пошли голка и нелюбовь. И тогда повелел Иоанн Старый своим опричникам хватать опойцев да и метать их с великого моста в воду, что летом, что зимою.
– Ну, летом еще ничего, господин начальник. Выплыть шанс есть, но зимою… Мордою об лед? Наверное, разбивались почти все опойцы-то?
– Конечно, детушки. Да кесарь заразу пьянства-то за год и повывел. А у меня просьба к вам. Надо бы нашего телеграфиста Витюню и Феоктистушку-бурсака по рецепту Иоанна от винопития отучить. Ловить, когда напьются до положения риз, да и в водичку холодненькую. Благо и зима надвигается.
– Вашбродие, да ежели их с нашего моста хоть в ноябре, хоть в марте бросить, убьются точно, как Бог свят!
– Э, нет, служивые! Мне смертоубийства не надобны. И телеграфист, и чтец Отечеству нашему еще послужить должны. Вы их изымайте да в бочечку или прорубь макайте. Да чтоб живы были. Приказ вам мой такой даю неофициальный. А если отучите Феоктистку и Витьку пить, каждому из вас по пять рублей наградных выделю. Но вот вас от службы освободить не могу. Везде успевать придется. Ничего, справитесь, вы ребятки ушлые. Удивились жандармы, да в уме все просчитали. Пять рублей на брата – деньги большие. В Мещерске за два рубля корову купить можно, да и лошадь за два с полтиною. Согласились.
И наступили для Благоразумнова и Кашкина деньки ужасные, да еще и с кошмарами. Роман приклеился как банный лист к Виктору, Власий же к Феоктисту. Купали жандармы своих подопечных и в воде, и снежком растирали чуть ли не каждый Божий день. Беднягам выпивка поперек горла встала. Бегали жаловаться они и к начальнику станции, и к отцу Михаилу на самоуправство братьев. А Тимофей Тимофеевич и батюшка только руками разводили. Кашкин попытался в Мещерск жалобу отправить по телеграфу, да на соседнем пункте ее и задержали (Токов с тамошним начальством договорился легко). Поехать же в губернию пьянчугам жандармы не дали. Витьку, который на поезде сбежать решился, на второй же станции сняли, выпороли, да и обратно возвернули. Помыкались «страдальцы», помыкались, да и бросили пить…
Токов уговор с жандармами не только выполнил, но и еще по рублю за рвение накинул. А через год вышла Дарья Тимофеевна замуж за диакона Феоктиста…
Александр Гончаров
