Гошкины сапожки

В родном селе ДаниловкаСавельев слыл как мужик справный, да и еще и как грамотей преизрядный. Благодаря его хлопотам община получила через Крестьянский поземельный банк все пахотные угодья разорившегося помещика Похмелкина под смешные выплаты за ссуду. После этого даже старики Савельева стали именовать Иваном Лаврентьевичем, за глаза похваливая крестьянина, мол, трудолюбив, винопитием почти не увлекается, семействов  одиннадцать душ вместе с ним на полях работает с утра и до заката. Хотя деды и ворчали, что Савельев дурью мается, даже девок в церковно-приходскую школу учиться зимой отправляет. Глупо то. Замуж выскочат, на кой им грамота? Но об этом говорили не часто, памятуя, что у каждого – свой грех и своя придурь.

Иван Лаврентьевич между тем совершенно не жалел, что уже три дочки выучились грамоте. Вон, старшую, Параскеву, замуж выдал аж за купеческого сына–Павла ЕрмолаевичаКрутова из уезда. Павла привлек разговор с девицей о сказках Пушкина. Впрочем, приданым Савельев Параскеву не обидел тоже.

В Ливневе крестьянин оставил лошадку и сани на дворе зятя, а сам пошел исполнять то, за чем, собственно, и отправился в город. Еще месяц назад он заказал юфтевые сапоги для самого младшего сыная, Егорки, у сапожника, который шил в основном для господ. Денег отвалил уйму, но это являлось необходимостью. Парня надо женить, а свататься идти в валенках не можно. «Обчество» не поймет.

Сапоги мастер сделал хорошо. Савельев сам ими залюбовался и подумал, что на будущий год, когда-нибудь и себе такие же закажет. Потом махнул рукой: «Обойдусь», – и улыбнулся в ответ на бурчание сапожника с пожеланиями – почти что требованиями – часто менять сапог с левой на правую ногу и наоборот, дабы раньше времени не стоптались.

Выйдя от сапожника, Савельев зашел на рынок, прикупил младшеньким девочкам сладких леденцов – «петушков на палочке», которые они получат только в день Рождества Христова. А еще крестьянин приобрел несколько связок бубликов, кое-какой инструмент, две шали фабричного производства для жены и невестки, да еще и стопочку дешевых книг «для народа» по три-пять копеек и, конечно, большой портрет батюшки-царя Александра Александровича по просьбе старосты, желавшего иметь печатный лик государя в присутственном месте.

Более в городе делать было нечего. И Иван Лаврентьевич поспешил к зятю. Вернутьсяв Даниловку хотелось дотемна и до первой звезды, тогда и покушать можно будет. Маршрут Савельев избрал мимо железнодорожного вокзала. Очень уж он любил наблюдать за прибытием и отбытием паровозов, хотя и не терпел дыма этих чудовищ на колесах.

− Опоздал, − вздохнул тихо крестьянин. Пассажирский поезд, проходящий через Ливнев раз в сутки, уже отбыл.

Однако дольше Иван Савельев огорчаться не стал, обнаружив у вокзала странную картину: целый полицейский урядник суетился вокруг молодого и приличного господина, всплескивая руками и со всхлипами приговаривая: «Да что же Вы так, Ваше Благородие?!»

Присмотревшись внимательнее, крестьянин обнаружил, что господин в добротной студенческой шинели касторового сукна с пристежным черным каракулевым воротником и форменной фуражкой на голове оказался совершенно бос, да и никакой поклажи рядом с ним не наблюдалось. Урядник Гаврилыч (Савельев узнал его, ибо тот иногда захаживал к зятю) находился в полном расстройстве. Подойти ближе Иван Лаврентьевич не рискнул. Мало ли что. Но Гаврилыч сам устремился к нему, попросив студента никуда не отходить. Впрочем, а куда бы он и делся, − идти по морозу босиком еще то удовольствие.

Гаврилыч долго рассусоливать не стал:

− Будь здрав, Иван!

− И тебе того же, Мамонт Гаврилович.

− Ванюша, Христом Богом заклинаю, помоги мне, грешному. Мог бы и приказать, но прошу…

− Да не переживайте, Мамонт Гаврилович, скажите, что надо, все сделаю из личного уважения к вам.

− Иван Лаврентьевич, здесь такое бедствие приключилось. С пассажирским поездом прибыл в наш богоспасаемый город студент-медикус из столицы Димитрий Ильич Сальский, родной племянник полковника Бала шова. В гости ехал.  Да и приехал…

Урядник замялся и в который уже раз всплеснул руками.

− Его водочкой какой-то чиновник подпоил, да и обокрал. Все деньги, все вещи утащил. Только верхнюю одежду и оставил. Но вот штиблеты, окаянный, тоже умыкнул. И как Его Благородию теперь до усадьбы Балашовых добраться – не представляю. Он скоро замерзнет как цуцик.

− Постойте, господин урядник. Я же знаю, что у полковника Балашова в городе дщерь живет. Чему бы к ней Его Благородию и не обратиться или к дворянству нашего уезда. Должны помочь.

− Вишь ты, брат, не хочет он. С тем чиновником наш студент еще и в картишки перекинулся. Может, и не обокрали его, а сам продул в игре все. Рассказать стыдно. Позорно. Да и Балашов –человек суровый, на войне стуркойранетый, и с той раны хромоту имеющий, да характерасвоего военного не оставивший и в отставке.

− Так делать то что, Мамонт Гаврилович?

− Подгоняй, Ванюша, свои сани сюда по-тихому, посади Его Благородие, да и довези его до именьица Петра Прокопьевича. Тебе с дороги то всего на три версты свернуть. А там господин студент пусть перед полковником оправдывается сам.

− Сделаем, Мамонт Гаврилович.

− Спаси тебя Христос, Ванюша.

Из уезда Савельев выехал со студентом. Ноги Его Благородию Иван Лаврентьевич прикрыл старым и драным нагольным тулупчиком, купленным по случаю лет десять назад. Вещь дорогая, выкинуть жалко. Крестьянин всегда брал тулуп с собой – в зимней дороге все сгодится. Студент уныло молчал, видимо, заранее представляя, как достанется от дядюшки на орехи. А Савельев задумался. Полковника Балашова он уважал. Пять лет прошло с той поры, когда Даниловку и соседние села с деревнями поразил неурожай. Полковник где-то закупил зерна, да и отдал местным крестьянам. Тем и спаслись, тем и отсеялись. Зерно крестьяне вернули помещику, но только через три лета. Балашов терпеливо ждал и ни разу мужиков не попрекнул, да и лишку не взял, сказав: «Все под Богом ходим!»

Савельев спокойно рассудил сам с собой. Вот придет Рождество Господа нашего Иисуса Христа, а в усадьбе Балашовых скандал разлетится. Нет, не заслужил полковник такого перед всечудным праздником.

Студента Иван не знал, да и не жалел, сам виноват – картишки до добра не доведут. Но вот Петра Прокопьевича Балашова – барина доброго огорчать?..

− Эх, была не была. Не носили и носить не будем! – резво подумал Савельев. – Лишь бы барчук не воспротивился.

Крестьянин обратился к студенту:

− Просим прощеньица, Ваше Благородие.

− Чего тебе надо, мужичок?

− Я так понимаю, что ссора вам с полковником боком выйдет. Господь же наш брани меж людей не любил и гнев осуждал. Если к барину вы не босым явитесь, так и ругани не будет. У меня вот сапожки есть, сынке Гошке купил. Мне кажется, что и вам на ногу сойдут. Не побрезгуйте.

Савельев увидел, как студент хотел отказаться: лицо сморщил, ноготь прикусил, даже на лбу испарина выступила. Но потом как-то резко, как будто в воду с обрыва прыгнул, сказал: «Ладно, давай! Примерим. Не хочется дядюшке праздник портить! Я тебе потом сапоги верну!»

***

Семейство Савельевых после богослужения, степенно и радостно крестясь, вышло из храма. Иван Лаврентьевич отметил, что даже приунывший после потери сапог Гошкапотихоньку отодвинулся в сторонку и, стервец этакий, начал невзначай любезничать с Милкой Ивановой, которую и хотели сосватать. Он принял объяснения отца: «Помогать надо и бедному, и богатому, ежели беда придет. Господь велел это роду христианскому». На возвратсапог старший Савельев не рассчитывал, вряд ли барчук дяде все поведает. А без этого ничего и не случится.

Иван Лаврентьевич немного задумался, приструнивши младших, рвавшихся домой за петушками на палочках. Неожиданнокрестьянин вздрогнул. Под звон бубенцов к храму подкатили полковничьи сани, запряженные тройкой. Из них выпрыгнул балашовский кучер Ероха. И в его руках были сапоги, но не Гошкины, а офицерские, новые, цельные.

Ероха быстро нашел главу семейства:

− Барин Петр Прокопьевич тебя, Иван, благодарить изволит за то, что племяша от срама спас. И жалует тебе сапоги для сынишки. Бери, не сумлевайся. Эти раз в десять дороже будут.

Ероха сунул сапоги подмышку оторопевшему крестьянину. Вскочил в сани. И тройка унеслась прочь.Иван Савельевич отошел от шока, перекрестил лоб под колокольный звон. И в умепронеслось: «Ты еси Бог творяй чудеса…»

Александр Гончаров